Папа обожал свою Кодю.

– Ты у меня храбрая, тебе бы мальчиком родиться, такая ты смелая и ловкая, – со смехом говорил папа, лаская свою девочку и приглаживая ее непокорные вихры. – Погоди, я скоро поступлю капитаном на большое океанское судно и возьму тебя к себе юнгой, – частенько прибавлял он, заставляя сердечко Коди замирать от восторга.

Действительно, Коде надо было родиться мальчиком: она плавала, как рыба, лазила по мачтам не хуже любого матроса; проворная и ловкая, она умела распознавать направление ветра, грести не хуже самого капитана и править судном, как опытный рулевой.

В восемь лет Кодя казалась двенадцатилетней. Здоровая, сильная, рослая девочка не признавала длинных волос, локонов и причесок и умоляла отца стричь ее под гребенку, как мальчугана.

В зимнее время Кодя жила в Ялте, училась с внучатами папиного друга – «дедушки» и с нетерпением ждала весны, чтобы снова вместе с отцом совершать обычные рейсы на пароходе.

Но пришла весна и принесла несчастье бедной маленькой Коде. В одну ненастную бурную ночь волны выбросили на подводную скалу пароход, вверенный ее отцу. Корабль пошел ко дну. Вся команда спаслась, все до единого, кроме самого капитана. Отец Коди не успел последним, как положено капитану, покинуть гибнущее судно и утонул вместе с остовом своего разрушенного парохода.

Когда Коде осторожно и мягко сообщили об этом, девочка не пролила ни единой слезинки. Она только до крови закусила губы и побледнела так, что окружающим стало страшно за нее. Все следующие дни она молчала. Ходила на берег, смотрела на море и молчала… Боялись, что она помешается от горя, старались развлекать ее – ничто не помогало. Наконец решили послать ее в Лесное убежище, начальница которого была хорошо знакома другу отца Коди. Надеялись, что в Убежище, среди других девочек, на новом месте и с новыми впечатлениями, Кодя скорее забудет свое ужасное горе.

Через месяц-другой после гибели отца Кодя незаметно оправилась. Снова зазвенел ее голосок, она снова лазила по деревьям, заменявшим ей мачты, каталась на лодке, собирала ракушки и ловила крабов на морском берегу.

– Какая бесчувственная девочка, – говорили про нее окружающие, – как она скоро забыла своего отца! Смотрите, она совсем не грустит по нему и не плачет.

Ах, как это было несправедливо!

Кодя так горячо любила своего дорогого папочку! Она думала о нем постоянно, когда оставалась одна. Но плакать девочка не умела. Кодя была закаленным маленьким «юнгой», готовым смело и стойко принять любые, даже самые ужасные, превратности судьбы. Разве она была виновата в этом?

Белая летняя ночь смотрела в окна. Птицы в кустах огромного леса начинали тихонько чирикать, почуяв скорую зарю.

Кодя снова, на этот раз медленно, сползла с постели, выдвинула ящик стоявшего близ кровати комода, куда вечером Марья Андреевна приказала ей уложить свои вещи, и вынула из него какой-то твердый плоский предмет, завернутый в чистую тряпочку. Быстрыми ловкими пальцами Кодя развернула пакет. Это была фотография, вставленная в скромную кипарисовую рамку. Из рамки на девочку смотрело мужественное и смелое лицо, обросшее густой бородой, с честным открытым взором.

Кодя долго, не двигаясь, смотрела на портрет. Ее маленькое сердечко отчаянно билось в эти минуты. Мрачная черточка-морщинка залегла между бровей, и от этого все ее лицо стало грустным и унылым. Теперь она казалась жалкой и печальной.

– Папочка, – прошептали наконец побледневшие губы девочки, – дорогой мой, ненаглядный мой папочка! Видишь ли ты сейчас твою Кодю? Чувствуешь ли ты, как твой маленький юнга тоскует по тебе? Милый ты мой, милый папочка, незабвенный дружочек мой! Твоя Кодя уехала далеко от твоей могилы – большого синего моря, скрывшего тебя навсегда… Я теперь, папочка, в Убежище, где много слабеньких, хрупких и болезненных девочек, которые совсем-совсем не похожи на твою сильную, крепкую Кодю… Мне стало и смешно, и грустно, когда я вчера увидела их всех… Еще бы! Они боятся ходить босиком, чтобы не простудиться, не бегают, чтобы не запыхаться, кушают белый хлеб, чтобы черным не отягощать желудка, не то, что твоя Кодя, папочка, не признающая простуды и усталости и с таким удовольствием уплетавшая здоровенные краюхи черного солдатского хлеба с солью… Все здесь смотрят на меня, точно я какой-нибудь бенгальский тигр или дикий олень, а не девочка, приехавшая с моря… Ах, папочка, твоей Коде будет очень скучно с ними! Твой маленький юнга умрет здесь с тоски или превратится в такую же девочку-недотрогу, как и все остальные…

Легкий шорох за окном прервал горячий шепот девочки. Она быстро завернула портрет и спрятала его в нижний ящик комода, потом снова выглянула в окно.

Заря еще не поднялась, но край неба уже чуть порозовел.

Внизу, в столовой, часы пробили три удара; им откликнулись те, что висели в классной. Раз! Два! Три!

Кодя сидела на подоконнике, болтала ногами и думала:

«Три часа только… Как далеко еще до утра! И какая ужасная, мертвая тишина!.. Можно умереть с тоски! Что бы сделать такое, чтобы скорее настало утро?»

Кодя задумывается на минуту, хмурит брови, морщит лоб и отчаянно теребит свой хохол. Вдруг плутовская улыбка озаряет ее лицо. Ее губы приоткрываются, зубы сверкают. Счастливая мысль! Прекрасный план! Следует во что бы то ни стало привести его в исполнение…

Босая, в одной сорочке, Кодя соскакивает с окна, скользит мимо двух рядов кроваток, протискивается бочком мимо большой, поставленной у самой печки, кровати няни Ненилушки и пулей выскакивает за дверь.

Спуститься по лестнице на первый этаж дома, где находятся классная, столовая и кухня, для Коди – дело нескольких мгновений. В столовой старинные часы с кукушкой показывают ровно пять минут четвертого. Нет ничего легче для Коди, чем придвинуть к стене стул, вскочить на него и, протянув руку, перевести стрелки на восемь часов утра. Затем Кодя соскакивает со стула и мчится в классную. Здесь она делает то же самое: подставляет под часы стул, быстро вскакивает на него, протягивает руку к часовой стрелке и ставит ее на цифру восемь.

– Теперь скорее в кухню! – подбадривает сама себя девочка.

В кухне стряпуха Лиза, полновесная особа необъятной толщины, храпит так, как вряд ли могут храпеть все вместе взятые медведи в окрестных лесах во время зимней спячки… При этом она выделывает такие рулады носом, каким, наверное, позавидовал бы любой флейтист. По лицу сладко спящей Лизы привольно разгуливают мухи.

Спящая кухарка совершенно не мешает Коде влезть на кухонный столик, и в несколько секунд она проделывает с кухонными часами то же самое, что только что проделала с часами в классной и в столовой.

Теперь кухонная стрелка показывает десять минут девятого.

– Хи-хи-хи! – тихо, себе под нос, засмеялась Кодя. – Теперь все обстоит благополучно. Превосходный выйдет сюрприз!

И она спрыгивает со стола на пол.

Отчаянный вопль подвернувшегося ей под ноги жирного кота Воркуна в ту же минуту оглашает кухню: Кодя неудачно спрыгнула прямо на хвост безмятежно спавшего Воркуна.

– Ах, чтоб тебя! – вздрогнула девочка. – И чего кричишь, неужто так уж больно?

Кот обиженно взглянул на Кодю и принялся облизывать свой хвост.

Едва успел успокоиться Воркун, как проснулась Лиза.

– Никак здесь новенькая! – удивленно воскликнула она заспанным голосом, с недоумением глядя на Кодю.

– Что вам здесь надо ночью? Чего вы здесь ищете? – при этом она так широко и сладко зевает, точно собирается проглотить и Кодю, и Воркуна, и даже всю кухню со всем имеющимся в ней имуществом вроде кастрюль, плошек, ковшиков и сковородок.

Кодя величественным жестом протягивает руку по направлению к часовой стрелке и важно произносит:

– Как?! Вы еще спите? Но уже девятый час! Взгляните скорей! Вы проспали!