Как нарочно, Дарья Васильевна, приходившая всегда аккуратнейшим образом в половине восьмого, опоздала домой на следующий вечер, и Веня, лежавший грудью на подоконнике, до половины высунувшись из окна, встречал глазами каждого прохожего, появляющегося в воротах.

Конечно, мачеха не знала, какой интересный вечер предстояло провести ему сегодня. А если бы знала, то уж, разумеется, поспешила бы домой, чтобы отговорить его идти в чужую квартиру, думал мальчик.

Старуху Велизариху жильцы большого дома недолюбливали. Уже благодаря своему ремеслу старая ростовщица никому не внушала симпатии – ремеслу, успех и прибыльность которого зависели от несчастья других. Но, помимо этого, она вообще была малосимпатична, и редко у кого из жильцов не происходило стычек с взбалмошной и строптивой старухой, готовой браниться из-за любых пустяков. То ей не хватало места в общей прачечной или в общем леднике[3], то она поднимала шум из-за нескольких охапок дров, которые у нее «бесстыдно украли», как кричала она на весь двор. Поэтому немудрено, что люди всячески старались избегать иметь с ней дело. И, конечно, знай Венина мачеха, куда собрался ее Веня этим вечером, она удержала бы пасынка от такого необдуманного поступка.

Наконец Дарья Васильевна вернулась домой – к полному удовольствию Вени.

Увидев ее еще внизу, во дворе, мальчик просиял от радости.

– Наконец-то, мамаша, а я уж думал, вы не вернетесь, – сказал он, открывая мачехе дверь квартиры.

– Ну и глупенький, ежели так думал; на кого ж я тебя одного оставила бы? На́ вот, покушай лучше. Это мармелад… По дороге тебе купила. С Досей своей поделишься. Ты ведь у меня не лакомка, больше о подруге хлопочешь… Знаю я тебя! А это – чайная колбаса, сыр и два пеклеванника[4] к ужину. Самовар-то у нас кипит?

Дарья Васильевна говорила очень быстро, одновременно сбрасывая с себя плащ, откалывая шляпу и наскоро приглаживая растрепавшиеся густые, пушистые волосы.

Это была еще далеко не старая женщина, с добродушным лицом, какие часто встречаются у нас на родине, с маленькими, зоркими и ласковыми серыми глазами. Внимательно оглядев Веню и убедившись, что мальчик здоров, весел и бодр, мачеха поторопила его с чаепитием.

– Попьем, поедим, да и на боковую. Заработалась, устала я нынче, долго не высижу. А ты, небось, еще к ребятам во двор играть отправишься? – наливая чай себе и пасынку, спросила она.

Веня, густо краснея за свою невольную ложь, чуть слышно пробормотал:

– Пойду, если позволите…

– Отчего ж не позволить, – ступай себе. До десяти можешь играть. Только ключ захвати с собой. На воздухе тебе быть полезно. Ишь, какой ты у меня бледненький!.. Вот вернется отец осенью, непременно скажу ему, пусть захватит тебя с собой в море после зимовки. Может, и укрепит тебя плавание на чистом воздухе – поправишься, поздоровеешь, а может, отец тебе и местечко какое найдет на судне ихнем… Вот тогда и совсем ладно будет!

– Не дадут мне места, – я убогий, мамаша, – грустно промолвил Веня.

– Понятно, что тяжелого не дадут, которое не по силам. Потому что ты еще дитя, мальчик, летами не вышел. А что-нибудь подходящее – почему бы не подыскать, Веничка?

Все это Дарья Васильевна говорила за едой, то и дело поглядывая на пасынка, который сидел нынче за столом ни жив ни мертв.

«Вот какая она добрая и заботливая, – думал Веня, – даром что ни когда не приласкает, не поцелует по-матерински; а я-то ее обманывать собрался. Сказал, что к ребятам иду, а сам вместо этого – в квартиру Велизарихи!..»

Веня был прав. Действительно, в сдержанной и замкнутой натуре Дубякиной не было нежности и ласки. Не было их и по отношению к пасынку, но Веня и без этого знал, что мачеха любит и жалеет его как никто другой.

Наконец мучительное для Вени чаепитие закончилось, и, наскоро перемыв чайную посуду и убрав со стола, мальчик вышел из квартиры, заперев за собой дверь на ключ…

– Ну, вот, а я уж думала, что ты не придешь, надуешь! Ведь уже девять часов без малого, – встретил Веню взволнованный шепот Доси, поджидавшей приятеля на нижней площадке лестницы. – Гляди-ка, вон Лиза из окошка нам знаки какие-то подает. Бежим скорее, горбунок, – пока меня дома крестненькая не хватилась. Что это, мармелад? Спасибо! Вкусный какой! Прелесть… И как раз мой любимый – желе!

И, одной рукой запихивая в рот лакомство, другой Дося схватила Веню за руку и потащила за собой. Перебежать двор, где занятая игрой детвора возилась на своем обычном месте, под тремя березками, вбежать в подъезд напротив, подняться на третий этаж, где находилась квартира Велизарихи, было делом одной минуты.

– Тс-с!.. Тише, ради Бога!.. А то, чего доброго, соседи услышат и моей старухе нажалуются, – встретила своих гостей на пороге хозяйкиной квартиры Лиза.

И тут же все трое, как заговорщики, прокрались из темной передней в первую комнату, заставленную разнообразной сборной мебелью и заваленную всевозможными вещами.

– Господи, точно склад или лавка старьевщика! – успела произнести Дося, не раз бывавшая на таких складах со своей крестной, разыскивавшей там случайные старые костюмы и уборы для театра.

Глаза детей невольно разбежались при виде всего этого богатства. Чего тут только не было!..

И старая мебель, по-видимому поштучно попавшая сюда в заклад старухе, и старинное зеркало, и мраморный умывальник, и большие картины в рамах, и несколько пар стенных и настольных часов…

Тут же вдоль стены висели теплые шубы, пальто и даже платья, прикрытые от моли тряпками. Несколько самоваров, подсвечников, бронзовых ламп и канделябров – все это стояло на столах и полках, прибитых к стенам комнаты. Сложенные самым тщательным образом ковры и портьеры занимали один из углов.

– А вот и китаец! Видите? И мой любимец мишка тоже. А сервиз в шкафу стоит, после покажу, – весело сказала Лиза, протягивая руку вперед.

Веня с Досей взглянули по направлению вытянутой руки девочки и тут же невольно подались назад от изумления.

На круглом столе, стоявшем посреди комнаты, сидела, поджав под себя ноги, удивительно тонко и натурально выполненная фигурка фарфорового китайца величиной в четверть аршина[5]. Пестрый халат, длинная коса и удивительные раскосые, бегающие, как у живого существа, глаза – все это было сделано с таким искусством, которое говорило об исключительном таланте создавшего вещицу мастера. Китаец держал в руках прелестные бронзовые часы и как будто прислушивался к их веселому тиканью, в то время как его узкие глазки бегали из стороны в сторону в такт маятнику, а лукавая, все понимающая улыбка так и застыла на фарфоровом лице с выдающимися скулами.

– Вот прелесть-то! – Дося восхищалась прекрасной безделушкой, не сводя с нее глаз.

– А мне этот китаец не очень-то нравится, мишка гораздо лучше, – нежно гладя густую шерсть чучела бурого медвежонка размером с обычную дворовую собаку, отозвался Веня.

– Постойте, постойте, я вам еще кое-что покажу! – польщенная произведенным на детей впечатлением, тараторила Лиза, лавируя среди мебели по направлению к большому черному шкафу, занимавшему чуть ли не добрую треть стены комнаты, и вдруг быстро распахнула его дверцы.

– Вот! Глядите!..

Тут восхищенным взорам Доси и Вени представился расставленный на средней полке действительно роскошный сервиз с нарисованными по фарфору маркизами, в камзолах и жабо, в напудренных париках и в туфлях с бантами. Их дамы, прелестные, юные, были одеты в широкие платья с фижмами[6], со шляпами на головах, убранными цветами, с нарядными посохами в руках, которыми они пасли прелестных белых барашков.