«Китти, – прошептал он и положил ладонь ей на плечо. – Китти». – Он осторожно отвел ее руки.

Она открыла глаза и посмотрела на него снизу вверх.

«Это Огден. – Голос у него дрогнул. – Это я».

«Огден?» – Больше она ничего не сказала.

И одно-единственное слово, колоколом звучавшее у него в голове в течение всего пути через океан, всего пути к дому, так и не прозвучало; он не смог спросить ее: как?

Все советовали положиться на время и тишину. Лучше не говорить об этом. Лучше не застревать в воспоминаниях, сказала его мать. Ужасная случайность. Видимо, было жарко. Окна все время были открыты. Время залечит раны. О некоторых вещах лучше умолчать. Все так, но Огден не мог заставить себя выговорить имя мальчика. Если бы он произнес «Недди», его сердце могло бы выскользнуть изо рта.

Он взял жену за безжизненную руку; тем временем Китти, как и каждый день, бесконечно прокручивала одно и то же в своей голове, возвращаясь в ту комнату и в ту последнюю секунду, когда Недди был еще здесь, еще стоял на сиденье у окна с мишкой в руках, когда она еще могла преодолеть эти десять футов между ними и вырвать его у смерти, а не стоять неподвижно в дверном проеме; ее разум отказывался представить, как он падает там – там? – в своем халате и шлепанцах, еще живой. Эти мгновения были невыносимы. Еще живой. Звал ли он ее? Она надеялась, что его сознание отключилось, что мозг сам задернул шторы.

Огден крепче сжал ее ладонь. Им снова нужно встать. Священник поднял руку, благословляя их. Они встали.

Когда Недди упал, она осталась неподвижно стоять в дверном проеме. Конечно, пустое место там, где должен быть Недди, – это неправильно. Конечно, того, что она видела, не могло быть, конечно, кто-то его остановит, кто-то его поймает, кто-то придет, вернет его, закроет окно и…

«Мама?»

С сиденья у окна на нее смотрел Мосс.

Наконец она стряхнула с себя оцепенение. Стремглав пересекла ковер, схватила Мосса, крепко обняла его, шагнула к кровати и опустилась на нее, чувствуя, что ее сердце снова ожило. Мир вновь начал пульсировать, биться внутри ее своим нет, нет, нет, и Мосс уткнулся лицом ей в грудь и прижался к шее, а Китти обвила его руками и, закрыв глаза, стала качать. Она его не отпустит. Никогда не отпустит.

Так что она держала Мосса в объятиях, когда в комнату вошла няня. Держала, когда пришли эти ужасные люди с носилками. Не выпускала его, почти спящего, когда встала с кровати, чтобы выйти в коридор навстречу отцу с матерью.

«Недди с вами?» – спросил Мосс, повернувшись к бабушке и дедушке.

«Недди заболел, – сказала бабушка, склоняясь к внуку. – Его отвезли в больницу».

И Китти осела, рухнула на пол, прежде чем отец успел ее подхватить, словно птица, прямо наземь, подстреленная в небе птица, несчастная птица, и сын все так же крепко обнимал ее за шею, пока она падала.

«Где Недди, мама? – спрашивал Мосс в последующие дни. – Когда он вернется из больницы?»

Китти была не в силах отвечать.

«Он забудет, – утешала ее мать. – Дети забывают. Ему лучше забыть. Правда невыразима».

«Но Мосс был там, – отвечала Китти. – Он видел, как Недди упал».

«Где Недди?» – спрашивал Мосс каждый вечер.

На третий вечер Китти посадила его к себе на колени, собираясь рассказать ему, спросить: «Милый, ты ведь помнишь, что случилось, правда?» Но его маленькое тельце так доверчиво прижималось к ней, что она смогла лишь выговорить:

«Недди улетел».

«Недди улетел?» – Мосс посмотрел на нее.

Она кивнула:

«Недди улетел на небо».

Мосс прижался к ней и задумался:

«С мишкой?»

Китти крепче обняла его.

«Да, – прошептала она, уткнувшись в его волосы. – С мишкой».

– Помолимся. – Священник окончил проповедь.

– Отец наш небесный, да святится имя Твое, – произнесли голоса вокруг.

И Китти попыталась сделать то, на что до сих пор не решилась. Попыталась, но не смогла. Здесь, под сводами церкви, затерявшись среди других людей, она снова попыталась вообразить себе путь Недди до самого конца. Она твердо решила представить себе все до конца, мысленным взором проследить за сыном до самой земли. Не отпускать от себя. Чтобы в момент смерти он был не один. Но ее разум, ее измученный разум быстро убежал от той картины, которую она не желала видеть. Вместо этого она представила, как Джонни поймал мальчика и принес его к ней, и она взяла Недди на руки, а Мосса за руку и уложила мальчиков спать – как обычно. Она поцеловала Недди, пожелала ему спокойной ночи, подоткнула и расправила одеяло, глядя, как он сонно переворачивается на бок и подкладывает ладошки под щеку. А потом она точно так же уложила Мосса, выключила свет и закрыла дверь, оставив своих детенышей, своих мальчиков, в большой комнате высоко над гудящим городом.

– Дорогая моя. – Миссис Уитерс заключила ее в объятия, пропитанные запахом пудры.

Китти позволила притянуть себя, обхватить, а затем отпустить. Миссис Уитерс вглядывалась в ее лицо.

– Тебе станет легче, – прошептала она.

Китти кивнула и улыбнулась. Как же она их всех ненавидела.

Миссис Уитерс повернулась к Огдену, приветствовавшему гостей вместе с Китти, словно это была их свадьба. Китти стояла и улыбалась, принимала соболезнования, понимая, что, если теперь на глазах у всех она даст волю слезам, пути назад уже не будет. Отец был прав. Никаких рыданий. Лучше построить внутри лестницу, лучше шаг за шагом взбираться вверх по деревянным планкам, прочь от этой ужасной, бездонной дыры. Лучше цепляться за лестницу и тащить себя вверх, вверх, прочь от картины, которую она не могла увидеть, но не могла и забыть. Недди на земле среди ног чужих людей – совсем один.

В последующие дни Огден начал ходить на работу, а Китти в церковь, хотя молиться было не о чем. Случившееся невозможно было выразить словами. Недалеко от Лексингтон-авеню она нашла крошечную церковь с обшарпанной дверью и единственным круглым окном над ней. Она приходила и сидела в этой пещере из камня, заполненной голосами незнакомцев. В воздухе реял шепот, он ударялся в потолок и осыпался вместе с зелеными и синими пятнышками, а в дальнем конце нефа горел пурпур витража. Китти сидела на твердой деревянной скамье и ждала псалмов. Когда начинали петь, она могла плакать. Она приходила в церковь, чтобы открыть рот и снова почувствовать, как сжимается, колотится, подступает к горлу ее сердце, и слезы лились вместо слов, голос прерывался и трепетал, остановленный горем. Прихожане постепенно привыкли к высокой женщине, появлявшейся каждое утро из другой части города. И не мешали ей. Она сидела одна, день за днем, беззвучно пела, и слезы катились по ее щекам, по шее, стекали за воротник платья.

Время залечит раны, говорили ей. Время унесет твое горе.

Однако же вот лежал Недди, ее вечная скорбь, а исчезала она – горе разъедало ее мозг, длинное тело червя буравило туннель, в который она могла провалиться в любую секунду. Извилистая дыра внутри, вид из которой был безжалостен и непостижим.

Огден был не в силах помочь. И никто другой тоже. Она оставила окно открытым. Она открыла окно.

Словно голоса, гудящие в телеграфном проводе, подумала Эви. Вот на что похоже преподавание истории. Можно приложить руку, почувствовать вибрацию, закрыть глаза, наклониться и напрячь слух. Если слушать внимательно, можно уловить голоса из прошлого. Это и есть Время.

Она стояла на углу Уэйверли и Юниверсити-Плейс. Ее обтекали студенты, торопясь на занятия в приземистые здания, обрамлявшие парк Вашингтон-сквер. В балетках и голубом платье без рукавов, подчеркивавшем густую копну ее серебристых волос, фигура профессора Милтон посреди этой суеты притягивала к себе взгляд. «Царственная», – говорили о ней за спиной более молодые коллеги, и Эви знала, что это одновременно и пренебрежение, и знак уважения.

Медиевист по образованию, исследователь жизни женщин, профессор Эвелин Милтон начала карьеру двадцать пять лет назад, опубликовав монографию «Затворница: основная метафора патриархального дискурса от Средневековья до наших дней». В работе утверждалось, что, хотя основанием любой западной иерархии служит молчаливая женщина – понимаемая буквально в случае затворниц тринадцатого века, монахинь, которых замуровывали в кельях на краю аббатства, чтобы они молились до конца жизни, – это молчание было источником могущества и для церкви, и для монахинь. Затворница обладала властью и славой, но одновременно была жертвой. На дворе были девяностые. Переосмысление женского молчания было последним писком моды. Книга принесла исследовательнице награды, работу и в конечном итоге постоянную должность, доставив Эвелин на окраину Манхэттена, на исторический факультет Нью-Йоркского университета.