Но теперь слово «метафора» вызывало у Эви желание бежать куда глаза глядят. А кроме того, какую бы власть ни приписывала затворнице теория, в конечном счете она оставалась женщиной, заживо похоронившей себя в каменном мешке.

Метафора – это для молодых, думала Эви, сходя с тротуара, когда на светофоре загорелся зеленый. В любом случае для тех, кто моложе ее.

Эви открыла двойные застекленные двери исторического факультета, нырнула из горячего яркого дня в прохладу мраморного вестибюля, сдвинула на лоб темные очки и прошла к лифту, кивнув по дороге парочке студентов, чьих имен не могла вспомнить.

Дверь лифта закрылась, и на латунной панели замелькали цифры этажей, вспыхивая и угасая, как недолговечные звезды. Стоя с прямой спиной, Эви понаблюдала за ними, затем опустила взгляд на блестящую стенку и с удивлением поняла, что отражавшаяся там женщина с серебристыми волосами – это она.

Она все время забывает. Это она.

Эви скрестила руки на груди. «Не бери в голову, – подумала она, разглядывая эту женщину. – Это элегантно». Победно вскинутый кулак. Хватит обманывать себя. В конце концов, ей уже за пятьдесят, она двадцать пять лет замужем, у нее сын подросток. Да и вообще, она никогда не рассчитывала на свое тело, чтобы привлечь к себе внимание, – даже в те времена, когда было на что рассчитывать. Ее муж, Пол, хотел ее, а она хотела его, и этого было достаточно.

– Знаешь, я придумала, как называется наш возраст, – заметила на прошлой неделе Хани Шермерхорн, ее самая давняя и близкая подруга.

– Да? – отозвалась Эви. – И как же?

– Промежуточным.

– Между чем?

– Хороший вопрос. – Хани задумалась. – Между девушкой и старой каргой?

– О господи.

«Но ведь так оно и есть», – подумала она теперь. Для этого периода нет подходящего названия. Эви, которая после выпуска устремилась во взрослую жизнь, словно стрела, которая никогда не колебалась и с самого начала точно знала, чего хочет достичь, в последнее время все чаще чувствовала, что заплутала. Почему-то она уже не была уверена в том, куда идет. И даже сомневалась, хочет ли она туда идти.

Добиться должности, заправить постели, вымыть посуду, вырастить детей – все это было сделано. Колесо остановилось – и что теперь? Где, например, рассказ о сироте средних лет с седой прядью в волосах, которая с шуршанием извлекала истории средневековых женщин из скрытных и ускользающих страниц, которая твердо знала, что в жизни не бывает предопределенного сюжета, и год за годом объясняла это студентам, – и все же в последнее время тосковала именно по этому? Вопреки всякой логике, она тосковала по какому-то четкому направлению, по обещанию закономерности. По облегчению – она натянула на плече ремень сумки, – невыносимому облегчению, которое испытываешь, зная: в мире есть всеведущий рассказчик.

Юность, подумала она, с какой-то жестокой радостью распахивая дверь аудитории, ничего об этом не знает.

Студенты притихли и посмотрели на нее.

Это было второе занятие летнего семестра по курсу «Введение в средневековую историю», и негласные правила игры еще не определились. Еще требовалось выяснить, что нужно профессору Милтон. Она кивнула и вытащила ноутбук, держась уверенно, словно знала ответ на любой вопрос; тишина ее явно не смущала. Потом достала из сумки маленькую книгу, сжала ее в руках и посмотрела на аудиторию.

– Если бы вы работали во второй башне Всемирного торгового центра и получили бы приказание вернуться на рабочее место после того, как рухнула первая, вы бы подчинились?

В аудитории стало совсем тихо.

– Что бы вы сделали? Я постоянно задаю себе этот вопрос. Встали бы из-за стола и начали спускаться по лестнице? Это паническое ощущение – что делать, что делать – и встреча с начальником, который велит вернуться на рабочее место, вернуться и ждать пожарных. Потому что таковы правила… – Она выдержала паузу. – Вы бы все равно пошли вниз? Или вернулись бы?

Эви окинула взглядом студентов.

– А если бы в 1939 году еврей попросил бы у вас укрытия, как бы вы поступили?

Она кивнула, обращаясь к сидящим в первом ряду:

– Стали бы рисковать своей жизнью и жизнью родных ради освобождения человека, превращенного в раба?

Теперь абсолютно все внимательно слушали.

– Если мы можем представить ответы на эти вопросы, значит, мы правильно начинаем семестр.

Она помолчала.

– Я бы вернулась за свой стол, – тихо сказала она. – Я повела бы себя правильно, послушно.

Эви смотрела на своих слушателей:

– А вы? Каждый из вас?

Они не отрывали от нее взгляда. Один парень опустил глаза.

«Хорошо», – подумала она, позволяя своим словам на несколько мгновений повиснуть в воздухе. Затем надела очки и раскрыла книгу.

– «После того как каменщик исчез за стеной, которую он возводил вокруг меня, я еще долго слышала скрежет его мастерка. Он был аккуратен. Старателен. В своем заточении я много часов слышала, как он ставит кирпичи, один на другой, бросает раствор и разглаживает его, бросает и разглаживает, и даже когда я молилась, когда свет померк, а затем исчез, глина и раствор поднимались перед моим мысленным взором. Поднимались к Богу».

Эви остановилась и подняла взгляд от книги.

– Это рассказ Марии, затворницы из Сен-Леро, написанный в 1341 году, – пояснила она и продолжила чтение: – «И я невольно представляла стену, которую он построил, стену, которую он возвел вокруг меня, как будто я стояла снаружи и смотрела внутрь. Кирпичи подобны нотам – тычковая укладка, ложковая, на ребро, – и стена будет звучать, как песня, которую он складывает из глины, камней и воды. А в центре этой песни, за стеной, в тишине, вместе с кирпичами пело бьющееся сердце. Мое сердце пело Господу».

Она закрыла книгу.

– Мрак, – заметил мальчик, сидевший в центре аудитории.

В каждой аудитории всегда найдется такой студент – неважно, юноша или девушка: самозваный провокатор, который воображает себя бесстрашным, способным бросить вызов закоснелой системе обучения, задавать вопросы, отталкивать руку дающего. Эви это замечала и приветствовала. Когда-то давно она сама была таким мальчиком, скептичным и проницательным, стремилась начертать свое имя на небесах аудитории.

– Мрак? – Эви сняла очки и пристально посмотрела на парня. – В смысле здорово? Или ужасно?

– Ужасно. – Он поморщился. – Что заставляет человека замуровать себя навечно в комнате при церкви?

– Вера, – твердо ответила Эви, – и власть.

Скепсис аудитории был почти осязаем.

– Позвольте мне задать вам вопрос. – Эви отложила книгу. – К каким действиям вас побуждает подобный рассказ от первого лица?

– Вызволить ее оттуда, – ухмыльнулся тот же парень.

– Продолжайте, – сказала Эви. – Как?

– С помощью оружия. Любви. Или денег.

– Или электронной почты, – осмелев, заметил другой. – Если у нее есть вай-фай.

Все рассмеялись. Эви подошла к единственному окну в помещении и открыла его. Затем снова повернулась к аудитории, и студенты увидели, что она все еще ждет ответа.

– А если написать ее историю? – спокойно спросила Эви. – Как насчет истории?

Студенты молча смотрели на нее.

– Когда я была немногим старше вас, библиотекарь дал мне этот молитвенник затворницы, – продолжала она. – Он был маленьким, довольно потрепанным, с посеревшим от старости кожаным переплетом. Страницы стали мягкими, но на них по-прежнему явственно проступали слова. Только на одной странице одно слово у самого края было почти неразличимым.

– Какое? – спросил кто-то.

– Бог, – ответила Эви.

Теперь даже тот парень весь превратился в слух.

– Как это произошло? – спросила она. – И почему? Почему слово на полях исчезло, а все другие остались?

Студенты ждали.

– Я сидела там, в библиотеке самого холодного города Англии, держала в руках молитвенник, смотрела на страницу, и в моем сознании постепенно проступал образ затворницы, этой двадцатилетней девушки, замурованной в келье. И внезапно я поняла. Юлиана стерла слово, постукивая по нему, словно отбивала ритм. Каждый раз, когда читала эту строку молитвенника. Бог, Бог, Бог. Она ожила передо мной. Она была живой, была рядом.