– И что это значит для физики?

– Это значит, что мне не нужно ее учить. Ну правда, зачем мне заниматься физикой, раз она закончилась?

– Вряд ли совсем закончилась.

– Совсем, мама. – Он ухмыльнулся. – В любом случае я смогу использовать свободную пару для домашней работы. И у меня будет больше времени на русский, а потом я смогу сказать, что говорю на двух реально сложных языках.

«А потом», – подумала Эви, разглядывая его. Машина была припаркована в случайном месте в конце квартала – свидетельство того, что мысли Эви были заняты другим. «А потом» вытягивалось в длинную, насыщенную жизнь. Сначала одно, потом другое. Она села за руль. Каждый день что-нибудь будет происходить, каждый день что-то новое. И потом, и потом. Она помнила это настойчивое стремление двигаться все дальше и дальше. Эви влилась в поток машин и перестроилась в полосу для поворота. Все стремились к какому-то неизвестному, прекрасному концу.

На пешеходном светофоре загорелся зеленый, и Эви ждала, положив руку на рычаг переключателя скоростей, пока дорогу перейдет пожилая женщина. Юбка, жакет, сумки с продуктами в руке. Сначала Эви не обратила на нее внимания, высчитывая, когда можно тронуться с места и повернуть так, чтобы не испугать женщину и не выглядеть невежливой. Сет на пассажирском сиденье смотрел прямо перед собой. Женщина ступила на проезжую часть, не отрывая глаз от светофора, и медленно пошла на противоположную сторону, стремясь перейти улицу в один прием, не останавливаясь, хотя Эви видела, каких усилий это ей стоит. В ее гостиной, подумала Эви, наверное, есть кресло или другая опора, у которой можно немного отдохнуть. Минетта-Лейн, все ее тридцать футов, были для женщины огромным расстоянием, которое требовалось преодолеть, прежде чем сменится сигнал светофора.

– Какая отвага, – пробормотала Эви.

Сет вопросительно посмотрел на нее.

– Нужно немалое мужество, чтобы каждое утро вставать и выходить в этот мир, когда ты стар или болен.

– Знаю, мама.

– Я серьезно.

– Знаю, мама, – ласково повторил Сет. – Ты говорила.

К глазам вдруг подступили слезы.

– Правда?

Она сидела в машине рядом с сыном, ждала – и вдруг осознала: эта женщина впереди на дороге двигается так же, как Джоан в последний год ее жизни, прежде чем они поняли, что рак оплел ее кости и тянет назад, замедляя движения.

Сет кивнул. Машина позади них просигналила. Женщина почти преодолела половину пути – оставалось чуть-чуть. «Давай, – услышала Эви свой шепот. – Не останавливайся». Это было невыносимо. Сколько ей лет? Может, она не была такой уж старой. Может, просто больной. А где ее семья? Машина сзади снова просигналила.

– Мама!

Эви открыла дверцу, выскочила на дорогу, подбежала к женщине и протянула руку, чтобы взять у нее сумки – не раздумывая, не обращая внимания на водителя позади, который теперь сигналил непрерывно.

Женщина, которая оказалась гораздо старше, чем думала Эви, остановилась и посмотрела на нее.

– Эй! – крикнул водитель, высунувшись из окна.

– Давайте помогу? – Эви указала на сумки.

Женщина опустила взгляд и молча передала сумки. Если бы Эви могла, она подхватила бы старушку и пронесла остаток пути, чтобы та быстрее оказалась в безопасности.

– Держитесь. – Она подставила локоть.

Женщина медленно взяла ее под руку. Держа сумки с продуктами в одной руке, Эви повернулась к ней, и они медленно преодолели последние десять футов. Эви оценивала ситуацию: дверца ее машины широко распахнута, Сет, обернувшись, смотрит на остановившийся за ними автомобиль и водителя, который что-то кричит. Она все видела и слышала, но сосредоточилась на том, чтобы доставить женщину на другую сторону.

Они ступили на тротуар.

– Спасибо, дорогая. – Женщина указала на сумки. – Вы так добры.

Эви кивнула и поспешила к машине. Ни разу в жизни она не делала ничего подобного для матери, ни разу. Она проскользнула на водительское сиденье, захлопнула дверцу, тронулась с места и поехала прочь, вперед, мимо женщины на тротуаре, которая теперь ждала на светофоре, чтобы перейти Шестую авеню.

– Мама?

– Все в порядке, Сет, – сказала Эви. А потом просто заплакала. Сын, напрягшись, сидел рядом. В молчании они свернули на Шестую авеню и двинулись в потоке машин на север. Ее мать мертва, но еще не похоронена. Сын смотрел прямо перед собой, по ее щекам текли слезы.

Эви шмыгнула носом. Женщина совсем не походила на мать, ни ростом, ни фигурой. За исключением почти детской сосредоточенности, когда она переходила улицу, решимости во что бы то ни стало добраться до места назначения. Никто тебя о таком не предупреждает. Никто не говорит: «Остерегайся эха. Остерегайся призраков».

– Мама, – подал голос Сет. – Все нормально?

Она кивнула и попыталась улыбнуться. У входа в библиотеку Сет выскользнул из машины, взбежал по каменным ступеням и быстро обернулся, чтобы взглянуть на мать, пока та не уехала. Их взгляды встретились через стекло, и он помахал ей.

Эви снова кивнула и наконец-то улыбнулась. Потом смотрела, как он поднимается по лестнице, распахивает массивную дверь и исчезает внутри. Ветер шелестел листьями двух старых кленов, которые часовыми застыли по обе стороны от входа.

Полгода назад, зимой, на деревьях все еще оставались листья, другие листья на тех же деревьях. Рак ее матери был агрессивен и безжалостен. Слишком сильный враг для такой уязвимой мишени.

Не обращай внимания.

«Она будет спать все больше и больше, а однажды перестанет пить, и тогда вы поймете, что она решила умереть».

Эви кивнула больничной медсестре, не желая выглядеть невежливой, но ей показалась абсурдной и слишком простой идея, будто умирающий так легко примирится со смертью. За окном опускались сумерки, в парке через дорогу сгущалась зимняя тьма, а ее мать становилась все бледнее и бледнее, и простыни покрывали ее белыми лужайками. Снег на снег, очень тихо – она сторонилась жизни до своего последнего утра, когда проснулась и широко раскрыла глаза, полные страха.

– Эви, – прошептала она. – Я умираю? Мне приснилось, что я умираю.

– Все в порядке, мама, – сказала Эви, глядя ей прямо в глаза. – Ты здесь.

Как бы хорошо ты ни заботился об умирающем, как бы ни старался находиться рядом каждый день, каждую минуту, в конечном счете он должен уйти, а ты остаться. И ты отмахиваешься от него. Лжешь.

Дом нуждался в покраске. На ставнях не хватало планок. На гранитных плитах, служивших ступенями крыльца, курчавился мох. Но в сирени у парадной двери жужжали пчелы, а стрелы ирисов, на которых созрели семена, раскачивались на ветру вдоль низкого бордюра под окнами.

Огден постучал в деревянную дверь и подался вперед, прислушиваясь.

– Пошли, – сказал он, опустил задвижку, и все последовали за ним в пустую прихожую.

– Эй! – крикнул Огден. Китти потрогала балясину на серой крашеной лестнице, круто поднимавшейся на второй этаж. – Мистер Крокетт?

Никто не отзывался. Обитатели дома давно уехали отсюда. Обои над окнами гостиной висели бахромой, подоконники были усеяны дохлыми мухами. По углам стояли четыре массивных деревянных стула с торчащей набивкой – здоровяки на закате жизни. В центре – выцветший круг серо-зеленого плетеного ковра. Все четверо прошли в столовую с длинным дубовым столом посередине. Ни стульев вокруг, ни ковра под ножками; этот основательный стол показался Китти брошенным. Боковые окна выходили на широкое поле, заросшее высокой тимофеевкой, покачивавшейся на ветру. В столовой было много дверей: в прихожую, в коридор, в нечто вроде кладовки и еще одна, снятая с петель, за которой виднелись ступени лестницы черного хода.

– Пахнет, как в амбаре, – сказала Присс.

У Китти не шли из головы мысли о Златовласке и трех медведях. Этот дом так явственно нес отпечаток хозяев. Так явственно хранил воспоминание о семье, о множестве семей, которые жили в этих комнатах. Где сейчас Крокетты? Свет из окон светлыми прямоугольниками ложился на крашеный пол. Китти прошла в кладовку, где на трех открытых полках стояли тарелки, а потом в темную кухню с крошечным окном на задний двор, без стекла. Из окна был виден огромный валун, похожий на спину белого кита.