Новый порыв ветра зашумел листвой над головой. Гридя услыхал оглушительный треск веток и девичий крик. У него похолодело нутро. Зажмурившись, страшась неизбежного, Гридя в тот миг желал сразиться с десятком врагов, только не испытывать вновь страх, ещё бродивший внутри. Собравшись с духом и открыв глаза, он застыл от ужаса. Владелина упала на ту самую злосчастную ветку, с которой свалился её брат.

Поборов страх, шатаясь, словно травинка на ветру, наставник приблизился и опустился возле Владелины на колени. Острый как лезвие скол вошёл в живот. Выхватив из-за пояса кинжал и обрубив ветку, Гридя перевернул девочку на спину. Она простонала и затихла. На губах показалась алая пена.

– Княжна! Открой очи ясные! Княжна!

Дрожащая рука наставника коснулась растрёпанных волос.

– Влада! – в отчаянии позвал он.

Но девочка не шелохнулась!

Вскочив на ноги, Гридя закричал, будто раненый зверь:

– Боги вышние! Молю! Спасите княжну! Самоё себя отдам, только верните её на русь3!

***

Леса и окрестные луга сменили изумрудные ковры и сарафаны на рубиновые душегрейки и золотые кокошники. К приближающимся холодам крепостная стена, башни и ворота, княжеские палаты, да и весь город после былого пожарища почти полностью отстроили. Многие горожане и крестьяне окрестных деревень терпимо относились к живущими на восточном склоне половцам. Обучали при случае обычаям русичей, языку и ремеслу. Те же, учили русичей объезжать лошадей, готовить под седлом мясо впрок, определять приближение непогоды по ветру и беспокойному поведению животных, поили ребятню кумысом, учились земледелию, рыбалке и строительству. Никто из степняков неудовольствия не проявлял и неудобств местным жителям не доставлял. Размеренная жизнь вновь потекла как река.

Но не все рязанцы приняли половецкий народ добром. Одни косились в их сторону и не упускали случая крикнуть вдогонку бранное слово, другие плевали вослед и сторонились, спеша сойти с тропки. Были и те, кто роптал, жаловался непрестанно городским старостам. Те, устав от наветов, кланялись боярам, чтобы донесли до князя и хана о бесчинствах. Яр Велигорович с каждой грамоткой разбирался лично. Вызывал жалобщиков не в княжеский терем, а к себе в хоромы, допрашивал тщательно, и почитай каждый раз выяснял, что писанное навет. За хулу полагалось уплатить деньгой али зерном в княжескую казну и отработать на чёрных работах от одной полной луны до другой. Тяжкое наказание быстро поубавило желающих возносить хулу на половцев и рязанцы поутихли, особого недовольства не выказывали, ждали, что решит дума и каково будет слово князя Владислава.

Владелину всё больше тяготил княжеский венец. Теперь, когда её возлюбленный хан был рядом, так хотелось скинуть с себя платье погибшего брата и стать той, кем она рождена. Но увы… Этому не бывать. Потому лишь только светило выглядывало из-за леса, Влада звала Дамира покататься верхом. Она понимала, кочевому духу её басурманина нужны поля, луга, степи, и сама не отказывалась от прогулки, если он просил. Да и простор за стенами Рязани был тем единственным местом, где они могли побыть наедине, не страшась быть услышанными, не опасаясь, что их увидят. А стража…

Артемий Силыч так и не успел вернуть себе воеводство. Князь Мстислав захворал и не оставил изволений. Так он и остался в сотниках. Зато службу нёс за двоих. И в стражу Владелине подобрал ратников надёжных, неболтливых. И с делами дружины управлялся, пока Симеон Тихонович, ненавистный всем воевода, глотку драл на торжище и народ смущал речами погаными, что де половцы в ночи всех порежут. За то приходилось Владелине прилюдно его отчитывать. Воевода унимался, но ненадолго.

В тот раз Владелине не суждено было отправились за стену вдвоём с ханом. Прихватив с собой воеводу и ратников, князь Владислав отправился объезжать ближние и дальние окраины княжества. Стража доносила, что на границах всё чаще стали видеть басурман. И то были не живущие по изволению князя в рязанских землях половцы хана Дамира, коим велено носить на рукаве ленту зелёного сукна, чтобы стража ненароком стрелой не догнала, признав во всаднике чужака. На границы повадились половцы хана Осолука и мелких степных князьков. Неспокойно было в округе. Что-то затевалось. Только вот как понять, кто супротив Рязани подняться удумал?

Лёгкий ветерок подхватил и унёс в поля глухое ржание резвых коней. Держась поодаль ото всех, Влада и Дамир, ехали впереди. Всякий раз, как воевода желал приблизиться, хан бросал в его сторону такой свирепый взгляд, что Симеон Тихонович бряцал мечом, кривился, недовольно бурчал, но приближаться не осмеливался. Вот и теперь, когда князь остановил коня перед большим холмом и воевода поспешил к правителю, яростный взгляд половца заставил его придержать жеребца.

– Вольготно супостату в землях рязанских! – пробурчал Симеон Тихонович и покосился на сотника. – Князь-то русичей не чтит. Мы его из плена басурманского вызволяли, а он хана и воинов его в Рязани призрел4.

– Молчи, Симеон! Не нам с тобой за князя решать. В том, что басурмане в землях наших живут и нам выгода, – огрызнулся Артемий Силыч.

– Вот за твои гнилые помыслы князь Мстислав и изгнал тебя. Али запамятовал?

– То лишь моё дело, да князя, мир ему! – пробурчал сотник.

Натянув поводья, он подъехал ближе к Владелине, встав между ней и воеводой. Хоть Мстислав Игоревич и лишил в сердцах должности, но, всё же до последних дней считал воеводой его, а не трусливого и болтливого Симеона. Обещал вновь должность пожаловать. Жаль не успел. Да и разве в воеводстве дело? Дружина его слушается, Владелина совета спрашивает, с басурманами управляться получается, да и хан его чтит. Чего ещё желать? Покосившись на недовольного воеводу, Артемий Силыч перевёл взгляд на рязанского правителя.

А Владелина смотрела на высокое старое дерево. Иссохшим корневищем оно вспахало землю, разметав сплетённые отростки у подножья. Словно множество костлявых рук обнимали они ствол и тянулись далеко вокруг. Горькие воспоминания удушающим комком подкатили к горлу.

– Об чём печалишься, княгиня моя? – услышала она тихий голос подъехавшего ближе Дамира.

Владелина вздохнула и посмотрела на возлюбленного:

– Да вот, думаю… Ты всё на своём пути спалил. Город мой в прах и пепел обратил. Пошто дерево это оставил?

Дамир выглядел смущённым. Нечасто она упрекала его в содеянном.

– Так ты только вели, княгиня моя! – услышала она глухой голос. – Враз от него щепы да комель останутся.

– Не тронь! – Влада отвернулась и вновь устремила взор к дереву, принёсшему ей столько бед. – Пущай растёт.

Постояв немного, она натянула поводья и, подъехав к Дамиру, встала рядом с ним:

– Сказывай лучше как оба раза незаметно к Рязани подошёл? Как стражники войско твоё не заприметили? Пошто до сего дня тайное от меня скрываешь?

Дамир вздохнул:

– Ворога во мне всё видишь, княже? Беды от меня ждёшь?

– Не от тебя, – смягчилась Влада. – Думал, ежели я тут за стенами прячусь да степных погорельцев привечаю, так про беды твои с Джамбулатом ничего не ведомо мне? Знамо дело! И как под стены твои он пришёл, и как в западни, тобой расставленные, попал, как бежал постыдно с поля брани, и как ты с остатками народа на гнилом озере от него прятался. Обо всём ведаю!

– Откуда? – удивился Дамир, но потом посмурнел.

На его потемневшем от горя лице отразились боль и печаль. Владелина его хорошо понимала. Слишком свежа была рана. Слишком тяжела ноша. Слишком неведомы пути.

– Кто рассказал тебе об том? – прохрипел он.

– Слухами земля полнится. Я так разумею, Джамбулат не отступится. Придёт он за тобой, Дамир. Посему сказывай без утайки, какими путями окольными пришёл, как хоронился от стражи, где тропки потаённые сыскал. Велю на каждой такой дорожке дозорных поставить. Скажешь, али нет?