У Ольги смешная походка, как у толстозадой дамы на каблуках, и мягкий животик, который зовётся в нашем доме пузиком[1]. От всего этого только гладить и тискать её ещё приятнее. Я люблю ласкать Ольгу, чесать ей за ушком и особенно гладить ей пузик. Она ложится на спину, смешно раздвигает и поднимает вверх лапки, жмурится и мурлычет. Когда она начинает себя вылизывать, это значит, что она достигла высшей стадии наслаждения.

Летом Ольге очень жарко в ее пушистой шубке. Она ложится на каменный пол посреди гостиной, поскольку на каменных плитках прохладнее, чем на ковре или на диване. Папа говорит, что Ольга растянулась, как селёдка. Она становится совсем узкой и длинной, как розовые селёдочные колбаски на рыночных прилавках, которые мы с папой видим, когда ходим за покупками. Она так страдает от жары, что не двигается с места, даже когда слышит поворот маминого ключа в замочной скважине. Она только приподнимает голову и уныло пищит – жалуется.

Мама думает, что Ольга заболела, и начинает волноваться, когда Ольга ищет узкие пространства, чтобы спрятаться, например, в бельевой шкаф. Если я случайно оставляю дверцу шкафа открытой, Ольга тотчас влезает в него и сворачивается клубочком в темноте среди одежды, и я не могу понять, откуда она отвечает мне, когда я её зову. «Её нигде нет!» – говорю я маме.

Больше всего мама не любит, когда Ольга прячется под стол, потому что туда она залезает, когда она в самом деле плохо себя чувствует. Мама сует голову в темноту: она пытается выяснить, как там Ольга. Мама встаёт на коленки, оттопырив попу так, что видны её бледные ляжки, похожие на бабушкино дрожжевое тесто, когда она готовит беляши[2].

«Оленька! Оленька, масюпунечка моя! – восклицает мама. – Ну что ты там сидишь? Посмотри, какая пыль!» – произносит она жалобно, пытаясь добраться до Ольгиного носа и определить, сухой он или нет. Потому что если у кошки сухой нос, значит, она больна. Это даже я знаю. Но Ольга не обращает внимания на маму. Она продолжает лежать, растянувшись, как селёдка, в прохладной и пыльной темноте.

«А ты достань её коробку с едой и увидишь, как она тут же вылезет», – говорит папа вроде бы безразличным тоном, но немного насмешливо, а мама сердится, что он отказывается беспокоиться за Ольгу вместе с ней. Мама говорит, что мужчины не понимают, что такое болезнь, и вместо того чтобы заботиться о своём здоровье, они не признают её. «Они отрицают само существование болезни!» – говорит мама. Я не знаю точно, что это значит, но начинаю по-настоящему тревожиться, когда Ольга долго не вылезает из-под кровати. Мне её очень не хватает. Я люблю, когда она со мной рядом. Мне хочется погладить её и почесать ей за ушком.

«Может быть, надо сводить её к ветеринару? – говорит мама. – Нельзя же так пренебрегать кошкиным здоровьем. Это же живое существо!» – восклицает она, закусывая нижнюю губу.

Однако на папу это не производит никакого впечатления. Не отрываясь, он продолжает смотреть на экран своего компьютера, в который он погружен на протяжении всей субботы. После того как мама повторяет эти слова несколько раз, он отвечает ей тихо и сдержанно, но чувствуется, что он раздражён: «А ты включи ей кондиционер…»

Мама сжимает губы и выдвигает челюсть: она злится. Потому что мама не любит кондиционер, а папа – да. Обычно они приходят к компромиссу в виде вентилятора, но, видимо, Ольге этого недостаточно. Кроме того, мама не любит, когда папа сидит за компьютером всю субботу, вместо того чтобы ехать с ней на море или идти навестить бабушку Клару.

В конце концов, когда папа засыпает ненадолго после обеда, мама не выдерживает. Она включает кондиционер, и в самом деле, не проходит и пяти минут, как я вижу мою толстенькую Ольгу безобидно лежащей на ковре! Ничто не нарушает её спокойствия, её пузик цвета слоновой кости беззащитно оголён.

«Ольга здорова! Ольга здорова!» – кричу я. Я бросаюсь к ней, склоняюсь над её маленьким тельцем и окунаю лицо в мягкую тёплую шерсть живота. От неё вкусно пахнет, и тёмные лапки на фоне светлого животика похожи на маленькие дождевые тучки на небе.

«Снова спина…» – простонал папа, ковыляя в ванную.

Он держался за поясницу, как старик, и вся верхняя часть его туловища была согнута и направлена по прямой вперёд.

«Что? Опять?» – тихо спросила мама, закусив нижнюю губу.

«Не беспокойся, мама, – мне хотелось ей сказать, – это пройдёт». Но я быстро ускользнул в кухню, потому что знаю, что такие случаи всё-таки лучше наблюдать издалека.

Мне не пришлось долго ждать, чтобы убедиться в своей правоте: мама встала у двери в ванную и начала читать папе лекцию о том, что он пренебрегает своим здоровьем. Что он не делает упражнений, которые ему предписал ортопед, и не занимается спортом. Что ему уже не двадцать лет, и что он не может продолжать относиться к себе, как будто он молод и здоров, как раньше. «Организм тебе сигнализирует, а ты не прислушиваешься», – отчаянно восклицала она.

Но когда папа открыл дверь ванной и она увидела, с каким трудом он передвигается, то жалость охватила её сердце. Она замолчала и мелкими шажками прошла вслед за папой в комнату.

Глубоко вздыхая и издавая неопределённый скрипучий звук, папа подошёл к постели. Ему не удалось просто лечь, как обычно, поэтому он сначала лёг на живот и прополз немного, а потом тяжело перевернулся на спину. Он подвигал направо и налево своими длинными массивными ногами серо-сизого цвета, потому что папа никогда не носит шорт. После нескольких таких движений, которые папа называет «упражнениями», тонким, как у ребёнка, голосом он позвал маму: «Чинчинуля…» Так он называет её, когда его обуревает особо сильный прилив нежности или когда ему что-нибудь надо. «Чинчинуля, свари мне кофе…»

Его голос был таким слабым и несчастным, что мамино сердце на минуту сжалось. Она вздохнула и не мешкая пошла в кухню готовить ему кофе, хотя мама не любит просьб, связанных с кухней. Пока вода закипала, она не открывала рта. В её случае это говорит о глубоких размышлениях, так как обычно мама говорит не умолкая. Только вернувшись в комнату и присев на край кровати с чашкой кофе в руке, она снова обрела дар речи: «Чинчинуля, Чинчину-ля-ле, – произнесла она, – ведь доктор Брук и хиропракт Арон тебе сказали…» Слова срывались с её губ не в тоне публичной речи, они скорее напоминали колыбельную. Но продолжения не последовало.

В ответ папа только простонал что-то неопределённое и подтянул одеяло к подбородку.

«Твоя лень тебя доведёт, милый мой Чинчину-ля-ле…» – грустно закончила мама. Её голова опустилась, и она тихонько погладила папину руку, лежащую поверх одеяла.

«Хочешь, помажу тебе мазью?» – нетвёрдо предложила она.

«Гммм…» – простонал папа, пытаясь повернуться на бок.

«Может быть, примем горячую ванну…» – продолжала мама.

Папа помотал головой.

Я уверен, что папа не прикидывается, однако вместе с тем, я знаю, что он не против поболеть, потому что рад не идти на работу. Иногда мама старается скрыть улыбку, когда утром он остаётся дома: «Я же не Дганит Кармели. Ты можешь сказать мне правду…»

Дганит Кармели – это папина начальница.

Когда папа остаётся дома, он лежит на спине, прищурив глаза. Он не закрывает их, как человек, который собирается заснуть. Его веки чуть-чуть вздрагивают, как будто что-то под ними движется. Я уверен, что он там что-то видит! Я знаю! Это точно! Я много раз ловил его на этом: он видит картины! Множество разных картины роятся там у него под ве́ками!

Даже Ольга знает, что папа не спит. Она сидит на коврике около кровати в ожидании, как будто знает, что скоро, совсем скоро что-то произойдёт, а не лезет под одеяло, как она это делает, когда все засыпают.

«Папа, – говорю я, – ну расскажи мне, что ты там видишь! Я же знаю, у тебя там кино! Ты смотришь кино! Я тоже хочу! Ну пожалуйста…»