"Да, изящно. Ничего не скажешь", – он снова взял в руки миниатюрный хронометр. Работа всегда утешала его, вносила в жизнь стабильность и покой. Он думал о том, как похожа жизнь людей на жизнь раритетных часов. В жару фамильные металлические маятники удлинялись и заставляли стрелки двигаться медленнее – вся жизнь летом текла медленнее, люди растекались и занимали собой большее пространство. Зимой передвигались перебежками, спешили успеть прижаться друг к другу: в мороз маятник сжимался и сокращал время. Маховики современных ходиков были не столь прямолинейны и сопротивлялись действию внешних сил. Он считал себя современным часовым механизмом.

Иван включил лампу над рабочим столом, перенес туда часы. Подцепил крышку и стал осторожно извлекать золотые детали. Они легко звенели, опускаясь в стеклянный контейнер. За прозрачной стенкой сложная конструкция превращалась в однотипные ажурные горки: зубчики, винты, колеса.

Так и есть. Ось. Самая частая поломка при падении. Обломилась ось маятника – и жизнь остановилась. Остановилось живое дыхание, волнами исходившее от упрямого крохотного устройства, честно качающегося дни и ночи. В любую погоду, без сна и отдыха.

Он чувствовал его глубинную правоту. Он думал, какая великая сила в том, чтобы всю жизнь сдерживать чей-то бег, быть чьим-то оберегающим тормозом, не позволяющим растратиться и повредиться.

Валерия уехала, но у него осталось его дело. Каждый день он читал утренние молитвы и благодарственные на ночь. Он благодарил за то, что она внесла в его жизнь столько света. Он был признателен за ее присутствие в своей жизни.

Яркая, порывистая, талантливая. Увлекшись культурой Проторенессанса, свободно владеющая тремя языками, имея на руках двоих малышей, она взялась за неведомый итальянский. В доме появились Петрарка, Данте, Боккаччо. Он с гордостью выравнивал золотистые корешки на полках. Уважавший себя за то, что может отличить натюрморт от пейзажа, стал узнавать фрески. По крайней мере, то, что фреска – не инструмент и не торец мебели, мог доказать любому.

Его не раздражал неизвестный ему мир. Было интересно. Он наблюдал за вращающейся вокруг вселенной, как котенок за вращением барабана стиральной машины, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону. Ему нравились цветные альбомы, запах краски и то, что "папа у нас по карандашам, а мама по фломастерам".

Альбомов было много. Они лежали на полу и на подоконниках. Под кроватью перекатывались рулоны с репродукциями. Одну Лера даже повесила на стене в гостиной. Прямо у телевизора, на мамины обои в цветочек. Она говорила, что пока он смотрит новости, она может одновременно делать два дела: целовать его и писать докторскую. Существенная экономия времени. А картина неяркая, телевизору не мешает. Рисунок ему не нравился, но он, и впрямь, быстро привык и перестал замечать.

Теперь, когда жил один, серый холст откровенно действовал на нервы. В очередной раз, сталкиваясь взглядом, коробился, но так почему-то и не снял. Обычно глаз упирался в прямую крупную женщину с застывшим неподвижным лицом, горделиво громоздившуюся на маленьком веселом осле. Иногда цеплял её мужа, тащившего на своей спине её тяжёлые вещи. Иван допускал, что живописец, имя которого он за три года Лериной диссертации выучил наизусть, видимо, понимал, что делает, но слишком эта дама напоминала железных особ, в немалом количестве проходивших через его мастерскую. Никогда не смотревших в глаза, не слушавших рекомендаций по уходу за приборами, не доплачивавших за упаковку, будто им все были авансом должны за красоту, которую они сами в себе находили, и иные малопонятные преимущества. Он не любил женской неблагодарности.

Странный вкус. Его жена страдала странным вкусом, странными пристрастиями. И безалаберностью. Не сомневался, что она и не вспомнила про свою картину. Даже не подумала. Просто оставила, и все. Как многое другое. Ему пришлось помогать ей паковать вещи, собирать парней, до последнего дня делать документы, разрываясь между работой и домом. Было неприятно, но он был в ответе за своих детей и все еще в ответе за эту одержимую женщину.

Она в не видела берегов, стопоров, не глядя, переносила ногу, не понимая, что переступает границы. Иван поморщился. Ему не хотелось снова думать об этом. В такие вечера он начинал доказывать, спорить, заводился, голова разрывалась от внутреннего шума. Винил себя, что не может удержаться, после видел плохие сны, работа не клеилась.

Она осталась в Италии. Он долго боролся с собой, отчаянно злился, чувствовал себя обобранным, униженным, выброшенным, но благословил её полет. Он был рад, что сделал это. У всех свой опыт. Она хотела его получить – она должна его получить. Молитвы помогали ему сопротивляться и никого не обвинять.

Вопросы веры он с ней не обсуждал. Крестик Лера не носила. На Пасху пекла пухлые куличи, украшала разноцветным фигурным мармеладом и сушеной травой. На Рождество вырезала ангелов и обильно посыпала их липнущими блестками.

Мать и отец в храм ходили и научили его, куда положить записку с просьбой для живого человека, куда – для умершего. Детей крестил, как положено, но специальных знаний не имел и в тонкостях не разбирался.

После отъезда жены и смерти родителей стал бывать в церкви чаще. Заходил перед работой, стоял. Священник подарил молитвослов и календарь с праздниками и историями чудесных исцелений. Простой и понятный. Без особых художественных изысков, отклоняющих ум от действительно важного. Ему не нужно было объяснять, как легко потеряться за бесконечными завитками и словоблудием.

Может, и хорошо, что она наконец оторвалась. Он давно видел в этой ее ненасытной жажде жизни и нового что-то несдержанное, неприличное. Её движения казались ему хаотичными.

Репетиторы, футбол, языки. Он гордился сыновьями, но все больше чувствовал себя ненужным и неинтересным и все упрямее копался допоздна в мастерской. Вкладывался и развивал свое дело. Молча опускал деньги в старую сахарницу, косился на ворохи книг и бумаг, на вечерние занятия по скайпу. Когда Лера после разговора и смеха с мужчиной по ту сторону экрана возвращалась в спальню звонкая и возбужденная, он понимал, что глаза блестят не по его поводу, отворачивался и засыпал.

 Он закрывался и каменел, и, когда она сказала, что уезжает, ничего не почувствовал. И никак не поменял свою жизнь. Съел ежедневный завтрак с овсянкой, выпил обычный крепкий кофе из синей кружки с золотыми шестеренками на ободе и пошел на работу.

Время не выходило из моды и приносило стабильный доход. За два года он ещё больше поднял свой бизнес, переехал в просторное помещение с окном, платил гравировщику, нанял курьера, но по-прежнему не доверял никому приемку часов и тщательно сам проверял все заказы. Ничего не мог с этим поделать.

Жизнь продолжалась упрямым тиканьем. Как и все обычные люди, он сверял пульс с ходом стрелок, быть может с большей самоотдачей желая соответствовать их четкому, невозмутимому ритму. По часам он определял своё настроение, погоду и характер приходящих к нему в мастерскую людей.

Весь вечер Иван сидел за столом, улыбался, вертя в руках часы на голубом ремешке. Рука маленькая. Цепочка у застежки длинная – наверняка путается, когда она поправляет волосы. Мелкие разводы на металле: похоже, не снимает, даже когда готовит Круглый маленький циферблат: сентиментальна, ранима. Фианиты расположены каким-то созвездием. Он покрутил корпус в разных направлениях, но не узнал каким. Хотя в деревне ночами водил ребят в поля – смотреть, а потом и карту звездного неба купил. Действительно, старость. Он почесал коротко стриженую макушку и улыбнулся. Да стопроцентно не спит ночами и дневник пишет! Спорить могу, до сих пор ведет.

Чувствовал себя мальчишкой, играющим в следопыта. Даже коленку со старыми комариными укусами почесал. Крутил лупу, пытаясь найти как можно больше характеристик.

Ремешок узкий и жесткий – строгая. Но толстенький, упругий такой, с прошивкой. Значит, нежная. Наверняка позитивна, смешит коллег и любит приключения – слишком все голубое. Легкий человек. А вот с друзьями не густо: стрелочка секундная бормочет – спокойно не посидишь. Что точно, так это то, что жутко непрактичная. Совсем не страхуется. Дорогие часы, а противоударника нет. Чуть ось стукнешь – и конец. Хочешь носить долго – бери с амортизатором. Особенно, если баланс тяжелый. Простая логика: не умеешь балансировать – имей защиту от падений и тряски. Жизнь качнет – она тебя подстрахует. Глядишь, и сам жив останешься, и окружающих сохранишь. А так что? Чуть шатнуло тебя, прищемило – и ось сломалась. И, вроде, снаружи ты нов-новехонек, а внутри – не жилец.