После работы мы по очереди приглашаем друг друга прогуляться, зная, что прогулка наша всегда найдет себе причал. Даже удивительно: такой молодой, симпатичный, обаятельный, почти не ноющий (что вообще уникально) – и ни малейшего смысла в жизни.

Мы ходили в бары намеренно полюднее, побольше, погромче, как мегаполисы против провинций, где так легко затеряться.

Крошечные бары, в подвалах, кирпичные, уютные, с нишами, они остались для Веры. Только она знала всю их карту. Знала людей в них, с которыми необязательно было здороваться, но всегда было о чем поболтать. Знала крупных спортсменов, которые почему-то ходили в женский туалет. В одном из них мы встретили девушку с коротким каре.

В этот раз мы все-таки сели в полупустом, полутихом месте, где в углу кто-то стенал какой-то рок-романс, но негромко. Какой-то ковбойский. Было очень тепло, и, выбравшись покурить, я все еще слышала отголоски губной гармошки. И видела, как Вера, жилистая, где-то в Америке, ближе к Канаде, кони, упряжь, кожа сухая и тонкая. Ее морщины горькие вдоль рта. Кожаная куртка на черной байке, красивое ухо торчит из чуть подросших волос, таких соломенных, как спелая рожь вокруг города жарким летом.

– А лето будет жарким, у мамы приметы, – удивительно, как легко кричится, если немного выпить. Но мой приятель не слышит. Алкоголь увел его своими тропами, и он расстраивается, что поют Элтона Джона:

– Как же достали эти пидорасы!

– Да ладно, хорошая же песня!

Дело не в них. Жена разводится с ним, без особых причин. Момент располагал к рассказу о Вере, но я даже начать не могла, очень уж глупо выходило, особенно на фоне сэра Элтона.

Завтра же я все рассказала своему приятелю, и он совсем не удивился. Он всегда был готов к худшему.

***

Пронеслась еще неделя. Сон сбился. Даже удивительно, как я могла ночами не спать у Веры и утром вполне бодро сидеть на парах или что-то даже преподавать. Прерогатива юности. Сейчас работа, совсем же не пыльная, отнимает столько сил, что хватило бы поле вспахать.

Машина пылится во дворе. Маленький «жучок», который я так и не смогла полюбить: за порчу воздуха, за нацистское прошлое. Каждый поход на работу (именно поход) приносит большие порции адреналина. Что ж вас развелось-то столько, стриженых? К счастью, многие красятся в синий и розовый, но даже они напоминают мне Веру.

В свободное время читаю ее старые эсэмэски, надеясь хоть там отыскать ключ и хоть что-то понять. «Продавай, но сама не читай!», «Потанцуешь для старика сегодня?», «Как тебя нет, так налетают. Оберег, что ли?»

Снова пришли выходные, субботу я проторчала у мамы, она (действительно как оберег) отгоняла от меня дурные мысли. И за музыкой, за животворящими танго и босановой не слышно было стрижей. Вере танго не нравилось: «Это же спаривание под музыку».

Воскресенье я провела дома. Воскресенье у нас было святым днем. По воскресеньям у меня не было уроков, не было других занятий, кроме как прийти к ней с открытием книжной лавки и, лежа на ее топчане, ни о чем не думать или читать что-то невинное (с ее точки зрения, романы в мягкой обложке куда невиннее Юлиуса Эволы).

А еще смеяться. «Она такая мрачная, твоя подруга, – говорила мама. – Точно Рыба или Рак. Когда у нее день рождения?» А меня никто так больше не смешил. И я не знала, когда у нее день рождения. Так и не спросила, боясь показаться обычной.

В понедельник начался июнь. На вишне, что вчера цвела, уже зеленые бусины. Стрижи с остервенением носятся над улицами. Начался гон поездов. С ревом они грохочут по ночам, не давая спать.

И только к первым троллейбусам, которые уныло отгоняют их, как нечисть, гон прекращается до следующей ночи. «Лучше ползать полезным троллейбусом, чем летать сонной мухой».

Пролетела еще неделя. Наметился корпоратив. Шел дождь, и все давно поехали на торжественную часть. И я тоже, но по пути сделала небольшой финт и пошла в Сад. Платонический сад, называла его Вера. «Представляешь его ночью?!» — это была ее последняя эсэмэска, в апреле. Я к тому моменту уже много мест представляла ночью благодаря ей, но не Сад.

Пока он был закрыт на зиму, мы только пробегали мимо. И из-за старой ограды, вечнозеленые и уже давно опавшие, тянули ветки деревья. И ближе к весне, опять готовясь к новому рождению, деревья отравляли город густым тяжелым ароматом. Ночью они пахли оглушительно.

Когда он открылся, мы тоже ходили мимо: в понедельник, когда у Веры был выходной, сад не работал. А в другие дни, пока он цвел и пах, она спала, вернувшись домой после ночной работы. «А пойдем в Платонический?» – первая за долгое время эсэмэска была как праздник, как поездка в санаторий. Вера, сонная, веселая и злая, ждала меня у входа. И уже внутри, у приодевшихся уже яблонь, или у зеленеющих лиственниц, или у пруда с чертовыми лебедями, вручила мне тот список «на черный день». Может быть, она хотела красиво обставить наше прощание. Кто знает?

Я ходила в него одна. Казалось, если она и напишет, то только пока я здесь. И каждая редкая эсэмэска (кто сейчас пишет СМС?) встряхивала, как прикосновение в публичном месте.

Я ходила в него все реже. Чтобы зажило. Я перестала в него ходить.

За пару лет, что меня здесь не было, он ничуть не изменился. Под дождем есть мороженое было особенно вкусно, хотя под руку мужчина жаловался своей женщине на дороговизну билета за вход. Зато их ребенок тоже знал толк в мороженом под дождем. А если в него подлить коньяк, гулять особенно хорошо. Хвоя в паутине и хвоя, похожая на паутину. Ель ниагарская, ель с ладошками. Яблони пахнут, кто кого. Плющи ведут захватнические войны.

На корпоратив я поехала уже «хорошей».

***

– Так чего же ты хотела от нее? Чтобы она тебя полюбила?

– Да нет, что ты… Просто…

Мой приятель уже тоже был «хорошим», поэтому мы быстро перешли на личное. Он хотел, чтобы я ответила здесь и сейчас. Он считал, что из-за этих колебаний среднего класса все так плохо: они ничего не хотят, но они боятся все потерять. И в промежутке между нежеланным всем и устрашающим ничем проходит их жизнь, пока корпорации губят планету.

Наша корпорация напоила несколько сотен отборных специалистов. И теперь они приставали, кто к кому, хотя большинство было в браке. Чувствовалось – приставали вхолостую, по инерции. Приятеля это убивало.

Мы с ним сидели под каким-то деревом. Дождь кончился. Мне так много нужно было ему объяснить, и так плохо слушался язык, что я решила телепатировать:

«Понимаешь, проблема в том, что мне никто неинтересен в этом смысле. Так вышло».

«Ты помнишь пубертат своих одноклассников? Ничего, кроме тошноты».

«А эти третьи, смешанные, которых сейчас хоть пруд пруди. Молодые люди неявно женского пола – эти особенно отпугивают своей одинокой всеядностью. Проклятое племя равнодушных. А ведь в действительности никто никого не волнует по-настоящему».

Последнее сообщение, видимо, таки дошло до приятеля.

– Овощи! Только посмотри на них: никакого желания! Они же ничего не хотят и никого!

Он отошел еще налить, прислонив меня к дереву. Рядом лежал кто-то неразборчивый. Возле него курили медбратья из кареты скорой помощи. Наверное, просто спал.

Мимо шли и шли. Были и «смешанные». Совсем не похожие на Веру. Я приступила к монологу, адресуясь лежавшему на траве: «Как их много, они повсюду: в фильмах, в книгах, на улице, на работе. Вера была совсем другая».

Силы кончились, и я опять перешла на телепатию: «Им хочется обнаружить себя, как будто это единственный шанс выделиться на фоне других, что тоже на пороге теток. Пишут рэп, преисполнены цинизма. Красят волосы, метят свои тела, что, как страницы соцсетей, раскрывает все подробности их частной жизни, включая религию и имена бывших. Им просто больше повезло, чем тем, из Вериного дневника. Как же здорово, что им повезло! Будьте счастливы!»