– Уверен, у вас бы получилось…
– Никакого железа, никакого грохота. Только солнечная музыка, только легкость! Тут и на пресс попадает, попробуй!
Приятель разделся до майки и, взяв вторую пару гантелей, стал неуклюже пробовать.
– Спашенька, как мы раньше жили без этой музыки?
Я пожимаю плечами. Маме совершенно ни к чему знать, что эти песни я могу спеть со всеми проигрышами. И как хорошо было ковырять постылый диплом и дремать под всех этих «жуанов-жильберту-жубинью» в Верином подвале зимой пять лет назад.
***
Новое воскресенье. Пришло и ушло. Вспомнились актрисы с афиш. Предложила маме поставить домашнюю сценку, но она посмотрела на меня так, как смотрел кот, когда я предлагала ему вместо корма сосиску. И это, значит, отсекла. Может, потому Вера выбрала меня: я знала горечь жизни в «культурно-отягощенной» семье, где все зыбко и то, что вчера обожествлялось, сегодня старо и моветон.
***
В новый понедельник, под влиянием позитивного образа жизни мамы, я решила: хватит.
Утро выдалось славным. Май заканчивался и никуда не спешил. Опять опустилось почти до ноля. «Чему ты удивляешься?» – спросил мой технический приятель. Он ничему не удивляется и ждет больших катастроф.
Я встала рано. Раньше, чем запели стрижи. Горланили грачи. Горланили отрезвляюще.
«Почему стрижи поют позже грачей, а грачи – позже жаворонка, который поет, не дожидаясь рассвета, а соловей – вообще по ночам?» «Сколько фунтов специй стоило убийство в Генуе?» «Можно ли радоваться тому, в кого влюблен, попав с ним под холодный дождь? А после 25?» От ее вопросов жизнь включалась по-новому. От каждого.
Мне не было 25, и я никогда не любила. Сейчас мне давно за 25, и с тех пор я только узнала устройство карбюратора. И то, что Вера этому кому-то была рада не только в холодный дождь.
К черту! К черту стрижей и Геную! Буду думать о своих делах. О своей скучной, серой работе, где я никому не могу навредить.
Я трясу гантелями в такт босанове, где вечно зрелые сангвиники не знают ни печали, ни воздыхания, поют о чем-то непонятном, но живом и радостном. Может, о видах с горы Корковаду. И я на пару минут снова – безоблачный малой. Беспечальный брошенный шут. Он может все. Может даже радостно подумать о работе, где сегодня будет серее обычного, но нескучно, точно! И иногда даже небесполезно.
Но заканчивается музыка, я выхожу за порог квартиры и уже думаю о другом. О Вере, об отце, о сестре – все они исчезли, не простившись.
О Лени, чьи идеи все-таки пустили корни в смешном шуте, который уже не такой смешной и даже устроился на стабильную работу. И никакая она не Офелия. Такие, как она, – призраки, толкающие культурно-отягощенных смертных в пропасть губительных мыслей и поступков. А сами отходят от края и преспокойно занимаются другими вещами и другими людьми из других пьес.
Спускаясь по лестнице, вдыхая пятиэтажный след цветочного женского одеколона, думаю о женщинах – Лени завещала думать о них о каждой как о центре вселенной. Со мной много их работает, разных девушек и женщин, но мало кто тянет на центр вселенной. В основном они такие, какими их видела Вера. Чванливые, фальшивые, и даже те, кто как бы вышел из игры и одевается в стиле унисекс, бреет голову, матерится нарочитым басом и курит, и развивает всячески интеллект, те бабы самые гадкие, самые злостные театралки. На деле они мечтают, чтобы им дарили рассветы и закаты. Вот когда кричат стрижи, я даже говорю и думаю, как она, как Вера.
Но пока они не кричат, и я думаю о них лучше. О том, что они, каждая, просто пытаются урвать свой кусочек счастья – как моя новая коллега – того счастья, что дается только молодым. Методы у них обычные, но не всякому дано изобрести велосипед!
Я бегу к метро. Не потому, что опаздываю. Я просто очень люблю раннее утро. Может, потому, что таким ранним утром я познакомилась с Верой. Мы с ней дважды знакомились, и оба раза – рано утром. Утром все такое чистое.
Я смотрю вслед девушкам. Они встали затемно, чтобы успеть стать такими красивыми. Они в длинных пальто, длинные волосы, ногти тоже длинные. Так красиво.
Так красиво, что уходит обида, уходят чужие идеи о женском рабстве. О том, что они лишь выполняют навязанную им роль. Но им так к лицу эта женственность. И моей новой коллеге. Этой приземленной Нетребке. Или только приземистой?
Румяная дворничиха согнала меня с тротуара метлой, как фантик, напевая. Запекшегося кирпича здание вдали. От чистоты я немного трогаюсь умом. От чистоты и голода. Чувствую себя молодым Гамсуном Кнутом. И все-таки я немного злюсь на Веру, но уже по-другому. Вот почему давным-давно предлагали изгонять поэтов из города. Ни сами не живут, ни другим не дают. Другие потом вот так, по дороге на свою стабильную работу, видят и слышат черт-те что.
Как ранним летом нарастает шум за окном, внизу. Бессвязный, как пустая радиоволна.
Как полно можно жить, страдая волнительной бессонницей. Как пусто от бессонницы безнадежной.
Как ранним утром другая женщина-художница достает холст и думает, кого бы изобразить. Некоторых можно вызвонить уже сейчас. Но их нужно поить кофе, приводить в порядок, настраивать. Не пойти ли поискать натуру вот так, наугад?
Это какая-то из Вериных «встреч» из дневника. Или я сама уже додумала?
Облака принялись кучерявиться какой-то крашеной блондинкой. Такая натура ей бы точно не подошла.
В метро привычная пара: молодой милиционер делится сердечными делами с немолодой контролершей, громко. Здесь никто никогда никого не стесняется.
Расхристанная седая женщина, шуба в пол нараспашку. Выше на голову толпу. Такие закаленные старухи в метро просто пролетом, пересадкой к Гималаям, и никогда не присаживаются. За спиной рюкзак размером с небольшого теленка. Наверное, Лени будет вот такой.
В вагоне молодая, стриженая, сдобная, листает смартфон, пакет с едой между ног, сидит напротив. Напомнила старую меня.
Серые куртки и воробьи на тропе от метро к остановке рабочего шаттла. Ярко-грязный супермаркет, один из тех самых форпостов на границе города, одиноко громок и весел, оглашает унылую окраинную равнину песнями о Калифорнии, о превратностях любви, о прошлом Рождестве, когда все было так хорошо.
Коллега догоняет меня, хлопает по плечу, еще один. И я на время забываю об истории чужой любви, которая зачем-то возникла в моей жизни, сбила и скрылась без следа, как красивая ворованная машина, пять лет назад. А я вроде до сих пор стою на том же месте и смотрю ей вслед, пытаясь понять, что это было и при чем тут я.
***
На работе все посмотрели новое кино про тех самых девушек. Все смакуют подробности. Некоторые сходили дважды, взяв с собой своих парней, чтобы их как-то воодушевить. Но и это не сработало. И они грустят об этом вслух, куря и никого не стесняясь. Парит.
Вдруг – ливень, бешенство, замазало стекла. Коллеги сразу пришибленные, спрятались по углам. И в офисе почти так же уютно, как у Веры в подвале. Где, возможно, бывали те самые девушки. И те самые подробности, пока меня не было. Но это неважно. Снова ясно.
В свежем воздухе из окон, в криках обсохших стрижей проходит вторая половина дня. Чайки, как грибы, облепили крышу ангара далеко внизу. И снова вечер.
Изредка сирены скорой помощи увозят кого-то подальше от ворот и святого Петра с ключами. Или от геенны огненной. Вот так и должны звучать настоящие сирены – оглушительно тревожно, чтобы никто не поддался их чарам.
Дома трепещут синички на балконе, но моему коту невдомек, что с ними делать. Он бы тоже не впечатлился тем самым кино.
Май подошел к концу, но ничего не происходило. Мы с приятелем открыли сезон баров и ни в чем себе не отказывали. Ему совсем нечем было заняться. Очередные курсы по чему-то закончились, и он не мог решить, наскучило ему и начать новые или продолжить эти. А дома его никто не ждал, кроме сериалов и пары сайтов для знакомств и фривольностей. Была жена, но она не ждала его.
