В общем, настоящий мужчина запросто носит джинсы в обыкновенной гражданской жизни, но классическо-функционального ковбойского кроя, и никогда не наденет какие-нибудь, выходящие за рамки этого благородно-пастушьего заокеанского облика. Самый страшный разгул ими себе позволяемый – чуть-чуть поэксперементировать для видимости разнообразия с блеклыми и, строго говоря, неотличимыми цветами парусиновой ткани.
Описывать их ботинки, рубашки, свитера и, купленные в не первого статуса загранице, куртки (в том числе и кожаные, как без них?), если по удачному стечению обстоятельств и не коробящиеся на некоторых владельцах, то все равно неизменно нелепо обрисовывающие итак далекие от совершенства силуэты, не поднимется перо (или стило?) даже у болезненно-многословного автора.
Костюм у мужчины обязательно есть, иногда и два, есть три-четыре галстука и столько же рубашек, а у наиболее продвинутых джентльменов найдутся и подходящие на нестрогий взгляд ботинки, однако костюм он надевает на мероприятия вроде похорон, чужих и своих свадеб, театров или ежегодно-отчетной совместной с начальством топталовки вокруг необильно уж накрытых столов, где все же удается всем желающим напиться как следует.
Подобные мероприятия мужчина не любит во многом из-за необходимости надевания непривычного костюма, мешающего ходить, заставляющего хозяина спотыкаться, биться об углы и людей, ронять в карман пепел со средне-дешевых сигареток и жалко, как первоклашка, вертеть шеей молотобойца из, вышедшего из моды еще до Новой Революции, воротника с архивно-острыми или вызывающе тупыми углами, удобренными перхотью.
Только топталовку он еще и переносит как-то, да и то оттого лишь, что сразу можно сорвать ненавистный галстук и сильно напиться, и костюм уже не сердит его (его уже ничего не сердит), а наоборот становится предметом, вызывающим органическое веселье своей античеловеческой полной нефункциональностью.
Да, да, не изумляйся, мой любимый читатель, из своего офисно-среднебуржуазного мира и не воображай себе надменно, что озлобленный от писанины автор опоздал со своими отъявленными враками лет на десять-двадцать и, как закоснелый профессор-ботаник, способный пойти на президиум Академии Наук в лиловых толстых кальсонах с гульфиком без пуговиц, черпает познания о народной жизни из студенческих воспоминаний, когда видел народ из окна троллейбуса много раз и познал его. Ну, и жена с ее знакомыми подбрасывают нет-нет полезную информацию, годную для обработки отдыхающим от научных открытий мозгом. Его знакомых в дом не пускают, да у него их и нет, а пускают только хвостатых студентов, и они и он ни о чем не беседуют и стремятся побыстрее друг от друга отделаться и избавиться, до того неуютно и чуждо пребывать им совместно у него в кабинете. В аудитории профессор закрыт кафедрой и статусом, а отделенные от него студенты легко высиживают два академических часа, думая свои думки.
Тьфу! О чем это мы? Откуда взялся профессор? О-ох! Это уже чистая химера, сама без предупреждения и разрешения вылезшая из головы автора в приличной с виду личине, но беззастенчиво прыгнувшая в рукопись (хоть бы в книгу!) прямо в грязных болотных, пахнущих перегнившей жижей, сапожищах и без стыда и сомнения, оставляя жирно-черноземные следы, стала захватывать жизненное пространство на этих бессмертных страницах, да еще притащила за собой целую ораву подельников, глупо и неумело переодетую поголовно студентами.
Стоп! Стоп! Стоп!
Гражданин читатель! Это вы виноваты, зачем вы со мною спорите? Даже если я и ошибаюсь, то все равно не так как вы, а выше, тоньше и умнее! Эту необидную для вас аксиому прошу помнить всегда, а сейчас немедленно требую вернуться к сотрудничеству, а то проклятые лжеботаники преступно протащили нас с вами по дикому и ухабистому степно-белесо-выжженному беспутью в ненужную и вредную совместному замыслу сторону.
Эх, может, я и вправду утрировал, а может и совсем все не так, да какая теперь-то разница? Все эти глупости уже забрались в книгу (неужели все еще рукопись?) и вылавливать их в наших же навьючиваниях и выгонять на верную погибель из теплой книжки как-то получится по-кулацки. Пусть живут – места не жалко!
Так вот, даже если я кругом ошибся и заврался все это, говорю, неважно, ведь недобитый, в смысле недописанный нами старичок не имел к обрисованной нами прослойке никогда ровно никакого отношения, что не избавило его от присущих настоящим мужчинам особенностей, разве, что у него это, будем честны, побогаче, потоньше и, в целом, поэстетичнее, конечно, выглядело, чем у того фантомного пролетариата, что пролез к нам еще до ботаников. Старичок всегда имел и до сих пор ничего из нижеследующего не утратил: элитно-редкую профессию (указывать мы ее не будем, пока не доберемся до фабулы), солидных друзей, солидную квартиру и солидную тоже всегда зарплату и, конечно, хоть и не потянул бы даже на самого жалкого в позорном нищенстве олигарха, оказался к своей тщательно скрываемой старости со сбережениями, достойными называться деньгами. Не уточняя сумму, можно сказать, что сбережения позволяли ездить за границу, когда вздумается, покупать не в кредит необходимые или понравившиеся предметы вроде средней, но новой иностранной машины или, при надобности квартиры, а то и двух. Но все такое у него уже имелось, а небольшая, но заметная прививка-примесь некоей торговой крови (не в обиду никакой нации будь сказано) дала счастливую способность сохранять сбережения нетронутыми и даже приумножать помаленьку, никак не плюшкинствуя и слывя не только среди друзей, а и среди многочисленных разновозрастных знакомых человеком щедрым и не гнилым. Особенность входящая в обязательный набор мужчины и джентльмена в отечественном понимании термина. Единственным, чем не обзавелся наш супердедушка за всю свою долгую и пеструю, по его представлениям, жизнь, оставалась жена и приятно не прилагались к ней по причине ее отсутствия неродившиеся дети, и так и не узнал никогда он, что такое семья и не познал лучших в мире радостей семейного человека, не познал тяжелого и тем благотворного чувства семейной трудовой ответственности и, таким образом, недополучил некоторых, только в собственно-созданной семье приобретаемых, драгоценных для полно-цельной органической личности качеств.
Вывод уже написан, но повторяем для наглядности: дедушка в приличных джинсах не стал полноценно-увесистой личностью ни в жизни, ни в профессии, хотя нимало не подозревал о таком собственном личном прискорбном обстоятельстве, да и знакомые его (некоторые даже семейные) не задумывались о невидимой той особенности по отсутствию необходимости копаться в душе доброго приятеля.
Он оставался всегда жизнерадостен, искренне со всеми приветлив, завсегда в любое время представлялась возможность завалиться к нему с пустыми руками и алчной компанией, что сильно ценилось особенно его молодыми знакомыми. По работе можно было просить у него помощи и, даже если размер таковой случался значительным, она все равно оказывалась качественной и вовремя получаемой без тени современных – ты мне, я тебе – глупостей. Про разные мелочи, вроде взятия на неопределенный срок денег взаймы, не стоило бы и упоминать, но требует логика документа.
Прекрасные мои читатели! Автор сам удивился возникшему беспричинному взбодрению и своему желанию обратиться в мечтах не к одному читателю-образу, а к подобию аудитории. Дорогие мои, ваш автор максималист, рассуждает крайне субъективно, не признает золота середин, да и сам уже два раза бывал женат. Не будем касаться его личной жизни и личных ощущений – и он, и они нам не нужны и к фабуле, к которой мы продираемся с неимоверными трудностями должны иметь только служебное отношение. Пусть себе автор выполняет его прямые обязанности, некоторую топорность коих придется всем нам простить ему ввиду дикой спешки и такого непроворачиваемого количества трудов, что не снилось самому великому высоконравственному графу. Главному.
Правда, мои алмазные, вы же видите эти дикие горно-кордильерско-андско-альпийские нагромождения породы и мусора и по высоте, и по протяженности; и добросовестность говорит, что все они обязаны стать почти вручную перебраны вплоть до последней ничтожной бумажко-буковки для исключения потери самой мелкой золотой песчинки всяко-необходимой окончательному и полному решению комплекса, никем более кроме нас не могущими оказаться решенными вопросов.
