…Он мучитель-мученик! Он поэт-убийца!
Он жесток неслыханно, нежен и тосклив…
…Мучают бездарные люди, опозорив
Облик императора общим сходством с ним…
…Разве удивительно, что сегодня в цирке,
Подданных лорнируя и кляня свой трон,
Вскочит с места в бешенстве, выместив в придирке
К первому патрицию злость свою, Нерон?..
…Разве удивительно, что в амфитеатре
Все насторожилися и задохся стон…
Северянин образно защитил трагическую двусмысленность артистичности гения, в безудержном стремлении к художественной истине, неизменно раздираемого до смерти на кровавые ошметки о, неусыпно стерегущие ее от полного познания, мотки проволок ядовитых колючек, вечно противоборствующего двуединства любых начал.
Вернемся-ко к нашим принцам, вернее к первой и, кроме, не пожелавшего упустить случай осмотреть начальные владения, автора, пока единственной героине и ее, а не нашим непринцам.
Возомнившие себя титулованными для нее особами, мужские особи способны оказывались только прикидываться подданными, да и то, даже на краткую увертюру у них едва хватало энтузиазма, терпения и приличий. Скрывали они свое подлинное лицо недолго и, скидывая с бесстыдной мужской откровенностью постную маску идеалиста-подкаблучника, быстро переходили от нежных уговоров и терпеливых объяснений к исключающим дальнейший союз скандальным доводам и действиям, неизбежно и чаще рано, чем поздно предпочитая положению камер-пажей претендования на доминирующий титул.
Когда претензии случались необратимыми, она сразу расставалась с забывшимися, но и если воля противника полностью подавлялась до отречения от всяких иллюзорных прав, почитая рабство важнее разлуки, то и подобный бросался без осложненных сожалений, ибо никак не мог отказаться от сетований на ее бездушную холодность и докучал постоянными тягостными жалобами на свое, благодаря ей незавидное, состояние души.
Сей всесокрушающий набор многострадальных замет концентрированной кислотой разочарования жгуче выел из ее души тургеневские идеалы в стремлениях к построению открытой любви, заменив их на расчетливый романтизм борьбы с противоположнополым недругом, где она соскучилась стабильно одерживать предсказуемые победы и размышляла о приложении незатрачиваемых сил и экстраординарных способностей к усложненным маневрам каверзных многоходовок головоломной тактики.
Вот таким образом складывались к моменту времени нашего с вами знакомства сердечные позиции Принцессы, пока что оставляемой на Ее Высочества распутье, для неупущения нащупывания собственной стези в закипающем водовороте повествования.
Как выразился сильно-выдающийся наш писатель Лесков: «Таков Дикенц!». Николай Семенович говорил о пагубном влиянии на, описываемую им, обездоленную героиню обличительно-чувствительных творений, все более забываемого малочитающим человечеством, заслуженно прославленного сентиментального Чарльза, чей крепчающий британский покой в Вестминстерском аббатстве и мы не собираемся тревожить, а по произволу назначаем от его английской фамилии термин «дикенц» полунаучной малой единицей меры мер романного измерения. Какой же термин назначить десятичной единицей? Глупо, наверное, сталось бы не учесть национальные достижения, дающие полное право великорусски выбрать шовинистичный, скажем, «толстый». С ударением на «ы», но в случаях окончания числительного буквой «х» ударение пусть падает на «о». Завершаем литполитчас «ч» и поговорим об этом позже, а пока… Чао, Чарли! Один дикенц!
Г л а в а С л е д у ю щ а я.
В то же примерно время, ну, скажем, днями-неделями несколько позже, по одной, ранее, наверное, самой мрачной в своей полной неромантичности улице в мире, гуляюще-расслабленно, но с неустаревающей роллинг-стоунз-пружинной отчетливостью шел стройный и подтянутый не натренированной, а врожденной спортивностью мужчина в двусмысленно-пижонском одеянии, поражаясь чудотворной реконструированности, превратившей клоакопроводную магистраль в волшебную дорогу к прекрасному и загадочному нечто. Всю нескончаемую улицу усадили вымытыми подстриженными кустарниками и величественными вечнозелеными елями да пихтами и оснастили рядами образцово-классических фонарей с матовыми грушевидно-перевернутыми плафонами на изощренно резных столбах. Поминутно возникали островки крохотных скверов с чугунными кресло-удобными скамейками, мини-песочницами и качелями для детей и аккуратными, изукрашенными оранжево-лазоревыми и бело-желтыми мозаиками, некрупными фонтанами, чьи струи синхронно и стройно били залпами ввысь и тут же иссякали, туго стегнув по зеркальной глади бассейнов плоскими водопадами, но мгновенно взвивались вновь в прозрачность синего воздуха настоящего все пока еще лета, несмотря на уже наступившую календарно осень. По обеим сторонам преобразованной до неузнаваемости улицы выставочно красовались новой отделанностью возрожденные практически из руин дома и почти бесшумно, еле шурша шинами по свеже-умытому светло-сиреневому асфальту, проезжали не торопясь, но и без акцентированной медлительности симпатичные один к одному, как близнецы, только разноокрашенные, автомобили, отбрасывая по всей необычайной вокруг-нарядности бесчисленные вереницы солнечных зайчиков.
Мужчина, по нынешним возрастным меркам его вполне можно называть молодой человек, был одет в полу-джинсовые брюки дизайнерско-нестрогого-слегка, но ровного силуэта с едва заметным уклонением в мужской клеш, слепяще отливающие мертвенно-синеватым, как лицо капитана Флинта, серебром и для усмирения неприлично-крикливой роскошности украшенные на здоровенно-прямоугольном правом заднем кармане обширным барельефом угловато-круглых букв, сплетенных в замысловатую эмблему, всякий сустав или элемент которой являлся нарочито-нелепо вышитым неестественно-анилинового оттенка нитками, чьи цвета крайне не подходили друг ко другу и к самим штанам.
Этот плевок в лицо хорошему вкусу окружающего мира несколько беспокоил владельца редко-серебряных брюк. Он предпочел бы смотреться неоспоримо-вызывающим и без папуаско-окрашенной попугайности нарушений общепринятых канонов неписанных, но непоколебимых границ приличия. Хотелось упруго-канатаходского балансирования между пропастями представлений, ко всем из которых у него нашлись бы сформулированные субъективной логикой претензии. Нашлись бы, но давно уже не доставляли нашему прогульщику удовольствия осознаваемой правоты. Четкие прежние критерии его мировоззрения размылись сколько-то – он едва мог примерно подсчитать – лет назад, а новые или обновленные не только тягомотно-стабильно не складывались, а еще и бесконечно-упорно дробились, вычленялись, слипались до полной неразличимости, бешено летая по вселенско-безграничному по неосознаваемости сознанию, без намека на осмысленные траектории, и корежили при катастрофично-частых взаимообразных столкновениях последние остатки здравости, что сильно удручало умственное тщеславие сомневающегося пижона и к тому же еще осложнялось возрастом. Он, в упрек современным меркам, не являлся молодым человеком. Нет, он не являлся, конечно, и никаким старым, а на белом лице его только вооруженный недоброжелательной диоптрией взгляд сумел бы высмотреть намечающиеся намеки морщин. «Выдают глаза»,– любят размышлять умники. «Вернее их выражение»,– добавим мы. Может, и выдают кого, но глаза описываемого нами не выражали абсолютно ничего или наоборот все, что ему захотелось бы. Он давно уже научился ими пользоваться. Нехитрая наука, не требующая особых тренировок и сверхспособностей, всего лишь одна из сотен обычно-особенностей, выданных желающим представителям человеческого рода неподсудной природой с неведомыми целями. Хозяин двусмысленных штанов мог без дополнительных усилий зажечь в своих глазах никогда якобы негасимый огонек духа несгибаемой личности, или заставить свой взгляд пламенеть мрачным торжеством непобедимого злодейства, или потускнеть от благородно-раненной насмерть совести безупречно-грустного рыцаря, или воспарить к невыражаемым словами вздохам ветров и облаков, на что до сих пор оказываются падки некоторые наивные женщины.
