– Нет, нет, нет! – повторяла она, как заведенная. – Ты не сделаешь этого снова. Мы это проходили!

– Лида. Приди в себя!

– Хочешь забрать последние дни? Как тогда?! В прошлый раз ты так и сделал.

– Послушай меня…

– Она просила отвести её в зоопарк! – Лида закричала. – А ты увез её в больницу! Мы должны были гулять с ней, смотреть на слонов, которых она мечтала увидеть! А не заставлять её терпеть уколы. Ты этого хочешь? Этого? Хочешь, чтобы меня так же истыкали иглами? В день нашей свадьбы?

– Чёрт, да прекрати ты истерику!

– Не смей звонить. Я запрещаю тебе! Слышишь? Запрещаю забирать мои дни. Всё равно никуда не поеду. Что ты им скажешь? «Моя жена скоро умрёт. Не знаю от чего, но сделайте что-нибудь»? Не будь идиотом! Дай мне спокойно пожить. Дай подышать чистым воздухом. Я не хочу возвращаться в этот чёртов Красноярск. Не поеду ни в какую больницу. В этом нет смысла. Мы это уже проходили! Мы…

Сказать что-то ещё Лида уже не смогла, потому что дыхание её окончательно сбилось, и вместо слов она стала издавать нечленораздельные стоны. Лида кинула телефон на стол. Развернувшись, она дошла до дивана, села спиной ко мне и закрыла лицо руками.

Лида плакала тихо. Словно боялась, что её могут услышать на улице. Она пыталась остановиться – делала глубокие вдохи, но всё без толку, её грудь вновь и вновь сводило судорогой. Лида обхватила себя руками, стараясь успокоить дрожь. На секунду мне показалось, будто она просто хочет согреться.

Я вдруг понял, что должен немедленно обнять её. Успокоить. А ещё лучше взять тот шерстяной плед с кресла и укутать её с ног до головы. Спрятать от всего мира под клетчатой тканью. Так я и поступил.

Я укрыл Лиду пледом и прижал к себе. Сидя на диване, глянул в сторону стола, на котором лежал телефон. Затем глубоко вздохнул. И сдался.

Её слёзы были страшнее смерти.

Лида дрожала. Слабость её была незнакомой, непривычной, и от того особенно пугающей. За двенадцать лет я разучился видеть в Лиде хрупкую девочку, привык замечать только волю и силу в каждом её слове. В каждом жесте моей любимой ведьмы. А теперь она плакала на моих руках, и я вдруг понял, какого труда ей стоило оставаться спокойной всё это время.

Я вспомнил, как утром Лида сидела перед трельяжем и улыбалась, переглядываясь со мной в зеркале.

Она ведь не спала всю ночь. Видела в отражении смерть. И всё равно улыбалась ради меня. Она не хотела, чтобы я различил в её глазах страх, и поэтому держалась, лишь бы мне было легче.

Я прижал Лиду сильнее, а сам запрокинул голову. Глядя на выключенную лампочку, захотел завыть – громко, во всю грудь. Чтобы выплеснуть всю боль и отчаняие. Я держал Лиду на руках и раскачивался вместе с ней на диване, словно убаюкивая ребёнка. Вдыхая хвойный запах её волос, старался не замечать болотный смрад, витающий рядом.

Не знаю, сколько мы так сидели. В какой-то момент я вдруг обнаружил, что спина Лиды больше не вздрагивает. На секунду мне стало страшно, безумно страшно – как будто, я сорвался с обрыва. Но потом я увидел, что Лида всё ещё дышит.

Через мгновение Лида подняла голову. Пару раз шмыгнув носом, вытерла уголки раскрасневшихся глаз.

– Дай мне сигарету, – сказала она. – Пойдём, подышим.

Мы вышли на террасу и закурили.

Облокотившись на перила, смотрели на берёзовую рощу, сияющую золотом за двором. В воздухе пахло сеном и приторным запахом умирающих цветов.

– Пошли за грибами? – предложила Лида.

Её голос охрип, но уже не звучал надломленным.

– Прямо сейчас?

– Почему нет? Пока не стемнело.

– Можно, – кивнул я. – Только дай мне хотя бы часок. Нужно кое-что сделать.

– Кролика хочешь найти?

– И это тоже.

Ветер усилился. С берёз полетели листья. Они закружились в воздухе, словно сноп искр, складываясь в причудливый узор, и эта картина заколдовала меня на пару секунд.

– Для начала, – сказал я, очнувшись, – нужно снять все зеркала в доме.

***

Последнее висело в душевой комнате. Десять минут я ходил вокруг да около, прикидывая, как бы аккуратнее его отковырять от кафеля. Глянув в отражение, расстроился, когда заметил, что волосы на висках поседели ещё больше. «Молодость уходит, – подумал я. – Уже ушла…»

Выкинул дурные мысли из головы. Вернулся к делу. Решил рискнуть – отжать зеркало отверткой…

– Блядь!

Стекло лопнуло. Пара кусочков упала на пол. «Наверное, стоило делать это металлической линейкой» – мелькнула запоздалая мысль, но теперь-то терять нечего. Куплю новое.

Дёрнул отвертку. Зеркало треснуло пополам. Взяв в руки тряпку, я оторвал его от стены, но опять сделал это крайне неудачно. Зеркало с громким шлепком ударилось о пол и разлетелось вдребезги.

– Что у тебя там происходит? – крикнула Лида из гостиной, услышав грохот и мой трехэтажный мат.

– Всё хорошо, милая! Всё под контролем. Просто небольшая ссора с гравитацией.

Лида зашла в душевую, оценила масштаб разрушений и цокнула языком.

– Золотые руки. Узнаю тебя, кот.

– Оно слишком дерзко на меня смотрело, – сказал я, кивнув на разбитое зеркало.

Лида улыбнулась.

– Иди, я подмету. Кстати, взгляни там. Ты кое-что забыл на журнальном столике.

Я недоуменно вскинул брови. Что я мог забыть?

В гостиной ждал подарок. Издалека показалось, что на столике лежит камень, но подойдя ближе, я понял, что это шкатулка. Чёрная, гладкая – она пахла лаком и древесиной. На крышке сияла серебряная надпись:

«Нет ничего кроме любви».

Я не сдержал улыбки. Это было название песни, которую я включал Алисе, вместо колыбельной. Я провел пальцами по витиеватым буквам. Вспомнил, как дочь засыпала под звуки ксилофона, гитары и скрипки, свернувшись клубочком в постели, прижимая к груди лучшего друга – Зайца.

Была лишь одна мелодия, которую Алиса любила так же сильно и трепетно. Она заиграла, когда я поднял крышку. Маленькие молоточки, скрытые в сердце шкатулки, зазвенели хрусталём, словно симфония падающих с неба звёзд. Это была «Für Elise».

Под сердцем укололо. В тот вечер, в больнице, перед тем, как Алиса в последний раз закрыла глаза, я соврал ей. Сказал, что как только она проснётся, мы научимся играть «Für Elise» на пианино. Алиса нахмурилась и поправила меня, сказав, что я неправильно произношу название пьесы.

«Ты же сам говорил!»

«Точно, прости. Хорошо, что ты напомнила, Лисёнок».

«А ещё мы завтра поедем в зоопарк и будем смотреть слонов. Правда, мам?»

«Конечно. Кстати, у нас с папой есть секрет, только никому его не рассказывай. Договорились?»

«Какой секрет?»

«Если хорошенько представить слонов, они обязательно придут к тебе в сон. Просто нарисуй их мысленно, и они появятся».

«Пап, это правда?»

«Конечно».

«Тогда, извините, мне некогда. Я пошла смотреть. Спокойной ночи».

«Спокойной ночи, Лисёнок… Спи крепко и возвращайся к нам. Обязательно возвращайся…»

Она закрыла глаза, и я включил ей мелодию, которая играла теперь из сердца шкатулки. Короткую милую пьесу, которую мы так и не выучили на фортепиано. Нежную хрустальную пьесу, которую весь мир называл неправильно, и только мы втроём знали её настоящее название.

Она называлась «For Alice».

***

Шкатулка доиграла. В комнате стало тихо. Потом за спиной послышался шорох, я обернулся и увидел Лиду.

– С годовщиной, кот, – она наклонилась и шепнула мне на ухо: – нет ничего, кроме любви.

Я не знал, какими словами выразить нежность, которая вдруг захлестнула меня, закружила и сбила дыхание.

– Тшшш… – прикоснулась Лида к губам. – Можешь не говорить. Смотри, что тут есть.

Она провела пальцами по чёрной коробке, и, видимо, нажала на скрытую кнопку. Раздался щелчок, и дно шкатулки сначала приподнялось с тихим жужжанием, а затем повернулось, встав вертикально. Открылся потайной отсек. Там я нашёл фотографии.

– Лида… это…