Я резко встал и пнул валявшуюся под ногами папку с документами.

– Какая разница? Какая, на хер, разница, деньгами они несут или так?! Зачем ты взяла у него пакет? Тебе есть нечего?

– Не смей повышать на меня голос. И вообще, не ори. Алису разбудишь.

– Просто ответь. Как тебе хватает совести?

Лида усмехнулась, но уже по-другому. С пренебрежением во взгляде.

– Считаешь, твой труд важнее, чем мой? – спросила она. – Думаешь, я не имею права на благодарность?

– Благодарность? – я начал выходить из себя. – Лида… Хочешь скажу, как называется то, что ты делаешь?

– Ну-ка, скажи.

– Это называется мошенничество. Именно таких жуликов я закрываю каждый день.

Лида не ответила. Она молча бросила мне в ноги пакет с продуктами. Затем развернулась и заперлась в детской.

Я не слышал, плачет ли она. Но даже, если б услышал, то не почувствовал бы себя виноватым.

***

Спустя две недели после той ссоры я приехал к отцу. Тогда он ещё жил в Роще, в старенькой, но ладной избе, окруженной березами. Лида осталась в городе с дочерью, и у нас с отцом наконец появилось время, чтобы поговорить начистоту, по душам. Такое случалось редко. Наверное, поэтому, мы так долго и не могли раскрыться. Пока чистили снег у двора, лишь обменялись пустыми новостями да обсудили слухи, о которых забыли минуту спустя. И только вернувшись с мороза в дом и выпив по рюмке, мы посмотрели друг другу в глаза и кивнули, словно поздоровались по-настоящему.

Отец всё понял без слов. Хмыкнул и покачал головой. Затем скорее по привычке, чем из любопытства, спросил:

– Что стряслось?

У него был хриплый, прокуренный, но вместе с тем сильный голос. Проработав сорок лет в милиции, отец выучился говорить так, что любой человек, сидя перед ним, чувствовал себя нашкодившим пацаненком. Ростом отец был на голову ниже меня, но глядя на его жилистые руки и крепкую спину, я знал, что если потребуется, он скрутит меня в момент. Не позволит даже пошевелиться. Всю жизнь отец прожил в деревне, врос в неё корнями, и никакая сила уже не могла повалить его на землю.

– С Лидой проблемы, – признался я. – Бросила институт. Занимается шарлатанством. Кажется, мы с ней на грани.

Отец хмыкнул и постучал пальцами по столу. Ритмично, словно по нотам.

– Значит, всё-таки правду говорили.

Я поморщился и покачал головой.

– Пап, пожалуйста… Не поднимай эту тему снова.

– Не шелести. Колдует так колдует, мне-то что? И без тебя знал, кто она. И тебе говорил ещё до свадьбы: всё так же будет, как с матерью. Ведьма на то и ведьма, что обманом живёт. Только ты не слушал. А теперь, значит, решил разводиться?

– Пока не решил. Но долго так продолжаться не может. Мне противно видеть, как она пользуется доверием этих людей. Им тяжело, а она берет у них. Не деньгами, продуктами, но какая разница? Они ведь на последнее покупают.

Отец наполнил рюмки наливкой. Закурил папиросу. Сощурился от кислого табачного дыма, а затем хмыкнул.

– А оставлять годовалую дочь безотцовщиной не противно?

Я вздохнул и опустил взгляд. Ответить было нечего.

Отец спокойно продолжил:

– В девяносто третьем, когда ты мелкий был, твоя мать мне изменила. Думаешь, я не хотел уйти? Наверное, помнишь, что творилось в доме.

– Помню, – кивнул я.

В памяти пронеслись мамины крики, пьяная ругань отца, разбитая посуда. Кровь на зеркале. Кровь на серебряных серьгах.

– Знаю, ты мне так и не простил. И вряд ли когда простишь. Да я и не прошу об этом. Только ты, Андрюша, вспомни, чем всё закончилось. И подумай хорошенько в следующий раз, когда будешь на жену рот раскрывать. Или не дай бог…

– Я не подниму на неё руку. Никогда.

Отец кивнул. На секунду он опустил ресницы, а затем произнёс тихо:

– Хоть в чем-то мои ошибки сгодились. Может, и правда лучше меня будешь.

Выпив залпом, он кивнул на дверь.

– Езжай.

– Куда? – удивился я. – Только ж приехал.

– Езжай, сказал. Нечего зад протирать. У тебя жена дома одна с ребенком, а ты водку пьёшь. Езжай, купи цветов, подари. Противно – не противно, мне плевать. Делай, что хочешь: убеждай, манипулируй, шантажируй. Хоть себя режь, но решай. Если Лиду с Алисой бросишь, можешь сюда не возвращаться.

– Пап…

– Я всё сказал.

Спорить с ним было бесполезно. Всё равно, что пытаться сдвинуть с места столетний кедр, намертво вросший в землю. Усмехнувшись, я опустошил свою рюмку и позвонил в такси.

– Машину завтра заберу. Не пьяным же ехать.

Отец лишь кивнул и на прощание не сказал ни слова.

***

Месяц спустя, за пару дней до Рождества я чуть не отрубил себе палец.

Мы с Лидой готовили кролика на ужин. Накануне я купил набор новых ножей, и совсем позабыл, что к хорошему инструменту стоит относиться чуть более уважительно, чем к тем затупившимися ковырялкам, которыми я резал раньше. Я отвлёкся лишь на мгновение, но этого оказалось достаточно. Со всего размаху полоснул по кроличьей тушке. Нож разрезал мясо, а заодно и половину мизинца.

Сначала мир вспыхнул. Затем потемнело.

Перерубил нерв.

Я закричал, и от крика вернулось зрение. Крови было столько, будто мне оттяпали руку. На крики прибежала жена. Проигнорировав мои требования вызвать скорую, она прикоснулась к пальцу ладонями, и мне пришлось сжать зубы, чтобы не закричать снова. Мизинец стрелял электрическими разрядами, которые прошивали всё тело – от руки к позвоночнику до самого мозга. Любое движение – и казалось, я снова кромсаю себе нерв.

Пока я поливал матом весь мир, Лида что-то шептала над раной. В какой-то момент я почувствовал тепло, заструившееся с её ладоней. Жар шёл от кожи Лиды к окровавленному мизинцу и дальше, по всему телу, пробирая каждую клеточку, волна за волной. Жар заглушал боль и разливался в груди, спускаясь в живот и ниже, а потом уходил в пол через ступни. Казалось, что на меня льют тёплую воду, ведро за ведром, только не снаружи, а изнутри.

Боль прошла. Я не верил в это. Смотрел на палец и даже чуть-чуть шевелил им. Смотрел и не верил. Лида вычистила боль, выкинула её из тела вместе с тем жаром. Жена что-то ещё колдовала над раной, теперь уже более привычным способом. Она обработала порез, наложила швы, потом повязку…

С того дня мы перестали ссориться.

Я больше не называл Лиду мошенницей, зато стал называть ведьмой. С любовью, конечно. Что-то подсказывало мне, что не стоит звать её так без любви.

Жена… Ведьма. Вскоре это стало привычным.

***

В день, когда я впервые увидел, как Лида лечит, я заметил, что она достает карманное зеркальце-ракушку и притворяется, будто поправляет прическу. Это повторялось раз от раза, от больного к больному, словно тайный обряд. Лишь посмотрев в зеркало, Лида начинала лечить.

Или не начинала.

В тот раз к нам приехала супружеская пара. С ними был мальчик. Лет семи, не больше. Лида смотрела в отражение дольше обычного, а потом захлопнула крышку зеркальца и покачала головой. Она отвела родителей мальчика в сторону, и что-то прошептала им. Их лица вытянулись. Мать мальчика назвала Лиду сукой, и, схватив сына, выбежала из квартиры, громко хлопнув дверью.

Мужчина оказался спокойнее. Он растерянно кивал, потом что-то спрашивал. В конце мужчина заплакал. Он сказал Лиде «спасибо» и, пожав мне руку, ушёл.

Лида в тот вечер напилась. Я не трогал её. Знал, кого она увидела в зеркале. Когда привели мальчика, я и сам почувствовал запах реки, неизвестно откуда появившийся в комнате.

***

Маятник больше не раскачивался. Он застыл внизу живота и гранитной плитой придавил меня к кровати.

В растерянности я поискал глазами телефон.

– Не стоит, – сказала Лида, прочитав мысли. – Ты сам знаешь, врачи не помогут. Даже я не помогу, куда уж им? Ты всё знаешь, кот. Просто время… Поедем за город, пожалуйста?