«Слишком красивая история, чтобы быть благородным побуждением», – пришла к выводу Даф.

– И как же обо всем этом стало известно? – спросила она, окинув взглядом народ.

Остальные начинали переговариваться, устав просто глазеть, и теперь не подходили лишь потому, что стражники, стоявшие до этого у лестницы, загородили Хэллхейта. А что, если новый сообщник Хорауна или Смерона наблюдает за ними сейчас из толпы? А что, если поражение Хорауна было частью плана тех, кто стоял за ним?

Дафна до сих пор не верила, что война позади. Не разрешала себе верить. Она не привыкла верить в чудеса, потому что за чудеса всегда приходится платить слишком высокую цену.

Вот, что свербело внутри у Даф, – сомнения. Один из солдат, вечно поправлявший шлем, показался ей подозрительным. Хотя… наверно, он просто вытирает пот с лица, потому что стоит под самым солнцепеком.

– Генерал Кинир сообщил, во всех новостях крутили, – ответил Джот, его взгляд вопросительно метнулся между Дафной и Лиром. – А что, что-то не так? Он сказал, ты, Хэллхейт, рискуя жизнью, отправился в Суталу на переговоры. И я так понимаю, все прошло успешно? Во всяком случае, у нас тихо и спокойно, даитьяне не угрожают, а Крейн не собирает бессердечно огромные налоги для войска.

При упоминании имени царя разговоры среди толпы стали чуть громче. Даф вслушалась. Она ожидала услышать, что все будут обсуждать ее, даитьянку, нагло заявившуюся в Патил, или давно не показывавшегося на публике Лира, но всех волновало другое:

– И где Крейн?

– Не видели его уже…

– …вообще жив?..

– Кто управляет страной?

Тоже услышав последний вопрос, Лир изменился в лице. Его взгляд потемнел, а губы сложились в тонкую хмурую линию, как у того, кому предстоит вынести смертный приговор невиновному и назвать это справедливостью. Или…

Дафне внезапно стало холодно.

«Как у того, кто сам неожиданно пришел на свою казнь», – своя же метафора ее напугала. Лир так сильно волнуется за отца? Или за то, что ему самому придется сесть на трон? Вот, почему за ними толпились люди: они шли не из-за любопытства, а ожидали от Хэллхейта каких-то новостей.

– Получается, – тихо уточнил Лир, положив руку на плечо Джота и вынудив его тем самым повернуться спиной к людям и страже, – Крейна никто не видел после исчезновения Хорауна, не так ли, Джот?

– Так и получается, – так же негромко подтвердил тот, сдвинув брови. – Он отказывает всем в аудиенциях, не появляется на людях и даже не удосужился посетить открытие праздника Семи Ветров.

– А Райана?

– Хэллхейт…

– Моя мать тоже не издавала новых указов? Не появлялась на публике?

– Нет.

– Хорошо.

«Хорошо?» – не сдержавшись, Даф удивленно подняла глаза на Лира. Он рассказывал ей о Тейне, Нагале и Чарне, об убитом старшем брате, которого никогда не видел, и не раз упоминал отца, причем всегда в положительном свете, очевидно, стараясь доказать Дафне, что Крейн не только бессердечный убийца, каким она всегда его воспринимала. Но вот о матери, поняла она вдруг, не говорил ни слова.

Когда Лир больше ничего не добавил, Джот вздохнул и, поколебавшись, все же продолжил:

– Слухи быстро плодятся, Хэллхейт, ты это знаешь. Если люди не увидят Крейна в ближайшие дни, как бы и впрямь не случилось государственного переворота. – Затем выражение его лица немного смягчилось, и он, присвистнув, добавил: – Но все не так плохо, ты ведь вернулся домой, верно? Сказать по правде, ха! Я опасался, Кинир врет, чтобы не поднимать шумиху, и даитьяне тебя просто прикончили.

Лир посмотрел на дворцовую лестницу.

– Я уже говорил, – его голос внезапно прозвучал жутко уставшим. – Еще не родился тот, кто отправит меня в могилу навсегда.

С этими словами Лир достал из кармана металлический шарик маричи с выгравированной на нем царской эмблемой – треугольным щитом и мечом – какими фоморы пользовались вместо даитьянских кристаллов, и без предупреждения, прижав Даф к себе, телепортировал.

Дафна услышала еще несколько удивленных возгласов из толпы, и вокруг воцарилась идеальная тишина.

Дворцовую площадь, расположенную на крыше, Дафна узнала сразу: во всей Нараке только здесь можно найти зеленый парк с фигурными кустарниками и цветами, не уступающими по своей красоте даитьянским.

Теперь нижние ступеньки, у которых они с Лиром стояли секунду назад, выглядели игрушечными внизу.

«И зачем там стража? – задумалась Даф. – Ступенек наверно не меньше нескольких сотен, вряд ли кто-то, кроме самого создателя, прошел их все хоть раз. Куда проще телепортировать…»

Город остался внизу. И шум, и суета. В мыслях вдруг стало так спокойно при виде безграничного неба на горизонте, что захотелось просто закрыть глаза и дышать, дышать, дышать. Дафне всегда нравилось небо, а еще больше ей нравилась высота: здесь никого, кроме свистящего ветра, ничего, кроме свободы. Остановись, раскинь руки и представь себя птицей, парящей над землей, представь стихией, способной на все, представь…

– Значит, амбассадор, Даф? – разрушил идиллию Лир.

Сердце екнуло, и парящая в душе Дафны птица камнем рухнула вниз, когда вопрос разнесся разочарованным эхом по саду. Даф нехотя обернулась, Лир стоял в нескольких шагах от нее. Встретив ее взгляд, он не шелохнулся, не моргнул, а в его глазах не появилось ни обиды, ни возмущения, только печальное непонимание.

– Почему? – почти шепотом спросил он.

– Я… – «…не знаю», – хотела сказать она, но не сказала. Ведь это глупо, как можно не знать, почему ты пытаешься скрыть любовь к тому, кого любишь? Осудят? Засмеют? Плевать, ведь это же любовь. Плевать на мнение всего мира, если у тебя уже есть мир в лице любимого человека.

– Ты не хотела приходить на АмараВрати с заложником, ты хотела, чтобы все видели, что мы вместе. Так почему же я возвращаюсь с простым послом, Дафна?

Молчание.

– Думаешь, наследнику трона нужен посол? Думаешь, мне вообще нужна эта проклятая страна? Она забрала у меня все, она сделала меня тем, кем я быть никогда не хотел. Тем, кого презирал! – Лир застыл, словно внезапно догадался о самом ужасном. – Ты меня презираешь?

– Нет.

– Тогда почему!

Дафна сглотнула.

– Формально ведь я и правда посол, Лир.

– К черту формальности, когда ты им следовала? Формально даитьянка не может влюбиться в кровожадного фомора, так ты рассуждаешь? Формально сын не лучше своего отца-убийцы? – Хэллхейт смотрел на Дафну с такой жесткостью, таким холодом во взгляде, что к ее горлу подкатил горький ком слез. Будто он больше и не верил, что она его любит. Как он может не верить?

Дафна мысленно сжалась, боясь лишним движением сделать лишь хуже.

– Формально я не Мунвард, в которого ты когда-то влюбилась. – Сказав это, он отвернулся.

Его слова прозвучали так, точно были последней точной, истиной, не требовавшей других доказательств. Ком в горле у Дафны разросся, и в глотку словно вонзились шипы, перехватившие враз дыхание. Она понимала, почему Лир говорит все это: именно так рассуждали всегда даитьяне.

«Фоморы – варвары, для которых сила важнее здравого рассудка, – скажет любой в Сутале, кого ни спроси. – Фоморы глупы и алчны, они живут в своих каменных норах и точат клинки, потому что на большее не способны».

Так говорили Дафне с детства, и она в это верила. В это верил и Мунвард.

Проглотив слезы, Даф отчаянно пробежала глазами по парку, ища ответ, которого, знала, там нет. И вокруг никого, помимо садовника, суетящегося у клумбы и даже не заметившего гостей. За Лиром на противоположной стороне площади стоял дворец, над которым, как пламя из чистейшего мрака, развивался черный флаг.

Точно как это пламя, все горело у Даф внутри от беспомощности понять свои чувства. Странные, двоякие. Перед ней тот же даитьянин, которого она любит, только… не совсем. Когда она думала об этом, все казалось понятно: Лир – это Тер, и он нужен Дафне, неважно, какое у него лицо. Но когда Лир действительно был рядом, что-то в сердце предательски тяжелело.