Серый когда-то учился на истфаке. Потом бросил, решил деловаром стать. Ушёл с головой и с потрохами в бизнес, да чуть всё это добро там и не оставил. Еле ноги унёс от кредиторов и братвы. Осанка и манеры пригодились: после этого тараканьего бега с препятствиями очутился он на веранде арбатского ресторана. Когда оклемался, захотелось по новой дельце замутить. Движуху какую-никакую устроить. Да не на что пока. Кумекать надо, идеи искать и просчитывать. Вот почему Серж плотно приглядывался к прихотливому мейнстриму общественной мысли и пристрастий. Тогда-то невзначай он и обратил взор на постоянного гостя веранды.

Пожухлый и странный тип, с его медной, под золото, звёздочкой на видавшем виды белом кителе, наверняка происходил из неудачников-актёров, которых теперь дружно забыли и театр, и кино. Что-то в нём всё же было достойное интереса. Ведь не шакалил же он возле Красной площади, подобно куче своих собратьев по переодеванию в бывших вождей, не сэлфился же с кем попало за мятые целковые. Нутром чуял Серж, что в этом вроде бы бессвязном бормотании Виссарионыча есть загадочное содержание, которое на вес – как литая звонкая монета. В бесконечном его монологе наклёвывался ещё неразгаданный смысл, который предстояло извлечь. Так из кучи пустой породы добывают поначалу мутный сырой алмаз, чтобы выточить из него бриллиант.

Скажем, такой простейший пример, рассуждал Серж. Вот попался бы ему какой-нибудь пройдоха-издатель с лощёного Запада, чтобы можно было раскрутить его на бестселлер. Типа «Сталин и Берия: тайные беседы на Ближней даче». А что? После убийства царской семьи вон сколько спасшихся чудом царевен Анастасий по Европе гуляло… и всем тёплое местечко находилось у корыта. Этот Виссарионыч, конечно, окончательно спятил – но какой гений не сумасшедший? Если гений, как правило, сумасшедший, то и сумасшедший вполне может оказаться гением. А гениям – что-то такое открывается в их блаженном или же блажном бреду, что для других навек закрыто.

Тот, кого арбатские официанты панибратски называли Виссарионыч, действительного своего имени давно не помнил. Правда, оно порой откуда-то выплывало в памяти, чаще по бытовой необходимости, но тут же шло на дно. Незачем ему было это имя. Ни на что оно уже не годилось.

«Театр одного актёра», где когда-то он служил, превратился во времена Большого Бардака в театр одного вахтёра. А потом и вовсе перепрофилировался в закрытый ночной клуб, с ограниченным кругом упакованных гостей и благоухающего парфюмом их длинноресничного и долгоногого девичьего эскорта.

Для него, исполнителя эпизодических ролей, работы больше не находилось. Новые режиссёры в нём не нуждались: для эпизодов они искали другую фактуру. А старых постановщиков – тех попросту не стало, вымерли, будто советские мамонты.

Лицом-то зрителю он примелькался, не без этого, но кто бы из театралов или кинозрителей вспомнил его фамилию? Таковых не было. Да и коллеги по сцене и по киностудиям поначалу путали имя, а после и вовсе забыли. «А, это ты, старик? Как делишки? По пивку или на троих?..» – вот и всё, что можно было от них услышать при случайной встрече. Жена, обозвав его лузером, исчезла в непомерном пространстве этого города без границ, расползающегося, как перекисшая квашня, по окрестным лесам и полям и навсегда погребающего под своей многоэтажной массой выморочные деревни. Взрослая дочь – та обособилась в собственной семье, и нищий папаша был ей не нужен.

От прежнего киношно-театрального мира остался ему, словно бы в издёвку, нелепый прикид с последней крошечной, без текста, роли: прокуренная трубка, белый китель с якобы золотой звездой, галифе и потёртые мягкие сапоги. Банальный наряд Сталина, слизанный с известных фотографий и картин. По сценарию он тогда изображал молчаливого тирана: тот ночью, при свете полной луны, символизирующей обострение психической болезни, мрачным идолом стоит в Кремле у раскрытого окна и курит трубку, пуская кольца дыма и явно соображая при этом, как бы посильнее загнать страну в ГУЛАГ. Откровенно говоря, именно за умение пускать дымные кольца его и взяли-то на эту роль. На студии знали, как мастерски он порой фабрикует округлёнными губами в курилке полновесные, картинные, долго не тающие в воздухе кольца, – пожалуй, кто-нибудь и рассказал режиссёру про умельца.

В тот последний игровой день он слегка занемог и, не разгримировавшись, уехал на такси домой. А после попытался было вернуть костюм, да не сумел. На воротах студии вдруг появился пудовый амбарный замок, а телефон в костюмерной перестал отвечать на звонки.

До поры до времени сталинский наряд пылился в кладовке, но однажды ему нашлось применение. как-то, проходя мимо музея Революции, забытый всеми артист увидел, как деловито прохаживаются у Александровского сада Ленин со Сталиным. Ленин был в поношенной тройке и с алым первомайским бантом в нагрудном кармане пиджака, а Сталин в полувоенном кителе, в сапогах и с непременной трубкой в руке. Вожди бойко торговались с туристами, желающими сфотаться в таком знаменитом окружении. Разумеется, первый сильно картавил, а второй чрезмерно нажимал на грузинский акцент. Ребята были незнакомые, скорее всего из самодеятельности, с которой было напрочь покончено. Пожалуй, они тоже душой томились по изменщице Мельпомене, а не только подрабатывали уличным лицедейством. Искусство, возможно, ещё принадлежало народу, но какому-то совершенно иному, чем прежде. Удивительным образом в момент слинял бывший советский народ, устремлениями и нравом круто повернув в противоположную от социализма сторону, но, может быть (кто знает?), это касалось лишь столицы, её центра, сплочённого туго затянутой шёлковой петлёй Садового кольца, а подале, в глубине страны всё осталось по-прежнему. Недаром же говорят, что провинция населена русскими, а столица москвичами. Вот так и он, бывший профи, через некоторое время превратился в уличного Виссарионыча. А уж как вошёл в роль, так и не вышел обратно. Некуда было выходить.

Как-то Виссарионычу не спалось, и он вышел покурить на балкон. Было часа два ночи, если не все три, луна пробилась сквозь облака и светила в небе, как настольная лампа. В своих загадочных пятнах, будто бы рябоватая, она напоминала матово-бледное лицо товарища Сталина, разглядывающего сверху развалины своей былой империи.

Виссарионыч закурил трубку и пустил первое густое и пышное кольцо.

Ему живо вспомнилось прочитанное недавно в старом, изгрызенном мышами журнале, который он обнаружил в кладовке, сказание о вожде. Оно было написано былинным слогом, как бы из уст и от сердца благодарного народа. Сюжет был прост, как правда, или же как передовая в бывшей газете «Правда», которая нынче тоже разлетелась на осколки и выходила под именем не то «Правда-6», не то «Правда-666».

…Глубокая ночь, уставшие от работы люди спят, один Сталин не дремлет в думах о народе. Высоко-высоко, в кремлёвском кабинете, он стоит у окна и закуривает трубку, набитую своим любимым табаком из папирос «Герцеговина Флор». Выдыхает кольцо дыма. Оно поднимается в воздух и летит над страной. Пролетает над Волгой, где на зорьке рыбаки уже плывут на первую тоню. Рыболовы натруженными от сетей руками приветственно машут кольцу: «Сталин не спит, он думает о нас!» Дальше летит кольцо, вот оно уже пролетает над Уралом. А там металлурги спешат к домне на утреннюю смену. Глядь в небо – табачное кольцо! «В Москве-то, должно, ещё ночь, а товарищ Сталин не спит, весь в заботах о народе!» Кольцо тем временем плывёт уже над сибирской тайгой, над Приморьем и Дальним Востоком. И повсюду его видят простые люди, рабочие и крестьяне, трудовая интеллигенция и студенты, и все признательны вождю за его бессонную вахту на благо народа, все машут колечку руками, приветствуют. Надо ли говорить, что далее кольцо, по течению вольного и, несомненно, политически грамотного ветра, поворачивает в сторону Алтая и Средней Азии, где рабочие и пахари, чабаны и хлопкоробы сразу же замечают его в ясном небе и понимают, что любимый вождь помнит о них.