Как-то, посидев за рюмкой кофе в артистическом кафе «Полный аншлаг», поэт Паоло Кришнаитский и его приятель Ник Шурупов зашли пообедать в чебуречную «Земля, поклонись чебуреку». Там-то и состоялась их беседа за круглым, как тарелка, столом, которую мы воспроизводим здесь в качестве вступления к этой книге, благоразумно опустив некоторые междометия, что, бывает, вырываются, как беззаконные искры из ледяного костра Вселенной. Надеемся, запись разговора станет весьма полезной для будущих шуруповедов и основополагающей в этой новой перспективной отрасли исследований современной словесности.

– Скажи наконец – как тебя всё-таки по-настоящему зовут? Николай? Никита? Никодим? Извини, но Ник – не имя, а какой-то американский обрубок.

– Ты бы закусил, Паша, и лучше не удила. А потом посмотрел в зеркало. Сам-то кто – Паоло!

– Ну ладно, замнём. А как ты пришёл в литературу?

– Пешком.

– И когда?

– Стало быть, под вечер…

– Чего?

– Ну, этого… сос… соц… реализма…

– ?

– …переходящего, я бы сказал, в бледную, как поганка, ночь… поц… потс… пост… модернизма.

– Гляжу, не очень-то ты силён в терминах культуроложества, а?

– Да уж, тута-ка с тобой не поспоришь.

– И что же ты пишешь, какие жанры предпочитаешь?

– Эт-то, друже, как получится. Что подлиньше выходит, что покороче. Видишь ли, раньше были афоризмы, а теперь офонаризмы.

– Ну ладно. И как ты создаёшь свои офонаризмы?

– Да вот как-то так, брат Паоло. Как говорится, глядя задумчиво в небо широкое.

– Что же, больше и посмотреть некуда?

– Остальное… глаза бы не смотрели.

Кто родился голышом, кто в рубашке, а Иван Иваныч – в лыжах. Крохотные такие, по виду таёжные, разлапистые…

Врачи было открыли рты, а тут Иван Иваныч медицину ещё больше удивил.

– Лыжню! – требовательно произнёс он.

Это было первое слово Иван Иваныча.

И слово своё он сдержал.

Широка Соха его родная, или же по-старинному – Якуция. И кругом алмазы. Снег алмазами сверкает, в небе сверкают алмазы, а уж сколько их в земле – несчётно.

Встал Иван Иваныч на лыжи и пошёл себе по лыжне, уверенно работая локтями. День идёт, другой, третий, растолкал всех, кто тащился еле-еле, далеко позади оставил.

Тут пурга началась, пора отдохнуть. Заночевал в чуме. Уснул, не снимая лыж, зачем разуваться, коли завтра снова в путь.

А за ночь столько снегу намело… Проснулся Иван Иваныч, глядь – все лыжи в алмазах. Вышел он на лыжню и побежал ещё спорее. Скользит по лыжне, а сам нет-нет, да и глянет на лыжи. Прямо глаза ломит от их блеска. Душа поёт, да всё в рифму, в рифму.

Прибежал Иван Иваныч в Москву и там первым делом издал сборник стихов «Лыжи в алмазах».

На Москве Иван Иваныч первый гость. Все ему рады, как червонцу. А если кто не рад, сколупнёт Иван Иваныч с лыжины камешек – и добро пожаловать.

«Глаза от тебя, дорогой ты наш, слепит, – говорили ему. – И самое тебе место – в Алмазном фонде».

Но не захотел Иван Иваныч быть простым экспонатом в Алмазном фонде, этакое не по нему. Потому, пока бежал по тундре в столицу, прикипел он душою к северному сиянию, к рифме, к земной красоте.

Наковырял он горстку сияющих кристаллов, благо их полно, и обменял её на Литературный фонд. Потом и Литераторский фонд таким же бартером прихватил, чтобы сподручнее было. И объединил эти разобщённые организации, которые только мешали друг другу. Создал Общелитературный писательский фонд литераторов и писателей. Серьёзное название, солидное. Максим Горький наверняка бы сказал: это звучит гордо!

Прямо говоря, такой базы для рывка к вершинам словесности прежде у писателей и литераторов близко не водилось. Твори не хочу! Пиши, дерзай!..

И авторы, стар и полустар, потянулись к Иван Иванычу в его манящий перспективами фонд. Потянулись, образно говоря, душой и телом, особенно к сияющему свежим янтарным лаком окошку кассы.

Понятное дело, при Фонде нужна и газета, чтобы из творческой искры разгорелось пламя творческого созидания. Общеполезное дело! Иван Иваныч опять сколупнул с лыжины. Назвал – «Общелитературная писательская газета литераторов и писателей». Лаконично, образно! Тут даже такие общепринятые в печати выражения, как «свободные вакансии» и «полный аншлаг», в зависти и почтении склонили свои головы. Так оно сразу всем полюбилось, это новое издание на 32-х полосах, что растроганные писатели прозвали его тёплым и ёмким словом – «Общак».

А Иван Иваныч только забежал на лыжах в свой новый кабинет, как тот засиял, засверкал как алмазный фонд литературы.

Сколько звёзд на небе, сколько алмазов в тундре, столько и задумок у Иван Иваныча. Так и прут, как олени на ягель, не успеваешь записывать. А тут ещё, с этим новым объединённым фондом, хозяйственные заботы навалились. Полвека дрыхло в креслах прежнее руководство, по уши мхом заросло и плесенью, грабаркой проблем не разгребёшь!..

А Иван Иваныч сызмалу на хозяйстве. Если бы не он, весь Якуцк давно бы провалился в слегка оттаявшее болото вечной мерзлоты…

Засучил Иван Иваныч рукава и принялся за текущую, как Волга-матушка, работу.

Начал он продавать ненужный литфондовский хлам, что десятилетиями тормозил литературу: обветшалые дачи, завалившиеся дома творчества, ободранные детсады и поликлиники, провонявшие табаком старорежимные особняки. Продавал-продавал, а всё что-то ещё остаётся, да много. Вот оно как одарил тружеников пера и авторучки тоталитарный режим и лично товарищ Сталин. Хотел тиран сделать из них инженеров человеческих душ. Какие там инженеры!.. лучшие из них ну разве что в техники годятся… Да, всё это недвижимое старьё, если разобраться, лишь мешало настоящему творчеству.

Оно понятно, писатели только экологию нарушают. Стрекочут на пишущих машинках, белок пугают и ворон, сбивают с ритма дятлов, добывающих древесных жучков. Да и прежде во все тяжкие пускались. Пьянствовали и шашлычничали на дачах вместо того, чтобы творить, а потом толпились у врачей, норовя засосать на халяву и на опохмелку медицинского спирта. Вечно выпрашивали пособий в приёмных. А уж какую суматоху разводили, выбивая себе премии или творческие командировки за рубеж, так тошно вспомнить. Словом, не любили пахать и вкалывать, как он, эти паразиты.

Правильно сказал кто-то из классиков: писатель должен быть нищим и голодным, иначе он, гад, ничего не напишет. Должно, по себе знал, мудрец на букву «м». Так и разъяснял Иван Иваныч вечно брюзжащим и хнычущим пенькам-литераторам. Орал, как Маньяковский во весь голос, этим глухарям, которые ничего, кроме себя, не слышат, напрочь забыв про свой долг перед музой. Порой и матюгом, как утюгом, припечатывал.

…А собственные рифмы между тем подпирали. Так теснились в натруженном горле, что невмоготу было. Пришлось Иван Иванычу сформировать бригаду помощников из этих доходяг, чтобы разрабатывала его задумки. Говорят, ещё у Дюмы-пэра когда-то такая же артель водилась, пока романист днями и ночами объедал до последней лягушки парижские ресторации.

Иван Иваныч так и сказал тогда, собрав у себя в офисе своих будущих подмастерий:

– Тут бригада нужна!

И даже невольно, для пущей убедительности, пригагакнул как незабвенный бровастый партийный вождь с трибуны:

– Бри-ха-да!..

Сам Рабле не мог надивиться на брюхо Дюмы-пэра. После перманентных пиршеств с возлияниями оно разбухало, как Вавилонская башня. Даже обобщённое чрево Гаргантюа с Пантагрюэлем не могло бы сравниться с этим брюхом. Говорят, Франсуа горько плакал в такие минуты, осознавая, что его мифическое раблезианство ничто в сравнении с вполне реалистическом дюмапэрством.