Дзюбэй затрясся от страха, когда тварь схватила его. Сложил перед собой руки. Кожа его взвизгнула, как раненая крыса. Накладка на горле порвалась. По губам текла слюна. Изо рта несся крик, пока, наконец, он не осознал, что, хотя он и висит в этих острых когтях, подобно трупам гайдзинов над ямами иночи, полностью в их власти, он еще жив.

Они не убили его.

Ему казалось, что целую вечность они летели на юг над укрытыми в небе над хребтами гор.

Внизу колыхался океан, медленно меняющий цвет на цвет пламени. Волнистый ковер из шепчущихся деревьев и горных пиков, казалось, не закончится никогда. Наконец, они спустились, кружа над ровным выступом из камня и снега. Отвесная скала, сбегающая к серым предгорьям внизу. Самый край Йиши.

В двадцати футах от вершины утеса они сбросили его. Он упал с грохотом и скрежетом, из металла сыпались искры. Он больно стукнулся черепом о внутреннюю часть шлема, сильно прикусив язык. Кожа его дребезжала, ударяясь о каменную поверхность. В двух футах от обрыва ему удалось притормозить.

И там он остался лежать, слишком напуганный, чтобы пошевелиться.

Он слышал, как они приземлились позади него. Заскрипел снег, налетел порыв ветра. Он перевернулся и увидел зверя: огромный клюв, когти и белоснежный мех, густо покрытый алыми брызгами. Сын Киоши – кролик, за которым они гнались через всю страну, – лежал у него на плечах, зажимая кровавую рану на руке, бледный и мокрый от пота, но всё еще вполне живой. Грязная серая ткань, короткая темная щетина на голове, сверкающие, как кинжал, глаза. Мальчишка не представлял собой опасности. Он точно не из тех, кто поднимает кулак, вопреки всем постулатам, на основе которых его воспитывали. Не из тех, из-за кого должен гибнуть флот.

Но взгляд Дзюбэя был прикован к ней. Девушка (совсем еще девочка) соскользнула с плеч зверя, легкая, как перышко. Свободная одежда из черного хлопка, по плечам рассыпаны длинные темные волосы, бледная кожа покрыта пеплом и залита кровью. Глаза закрыты очками с темными стеклами. За спиной привязана старомодная катана, за оби на талии торчат ручные ракетницы. Стройная, красивая, такая юная.

– Сними это, – холодно произнесла она, указав на его шлем. – Я хочу видеть твое лицо.

Дзюбэй подчинился, возясь с защелками на горле. Сняв шлем с головы, он почувствовал ледяной ветер на лице. Облизнув губы, он сплюнул кровь на снег между ног. Мир был ярким, ужасающе ярким, солнце обжигало ему глаза.

Она вытащила катану. Лезвие звякнуло, выскользнув из ножен. Приблизившись к Дзюбэю, она села ему на грудь. Арашитора издал предупреждающий рык, долгий и глубокий, так что пластинки его кожи звякнули. Девушка опустила очки, чтобы он мог видеть ее глаза – плоское черное стекло, залитое кровавой яростью. Она прижала клинок к его горлу.

– Ты знаешь, кто я, – сказала она.

– Хай.

– Ты видел, что я могу.

– Х-хай.

– Беги к своим хозяевам. Расскажи, что видел. И скажи, что в следующий раз, когда они отправят неболёт к горам Йиши, я вырежу имя своего отца на груди его капитана, а потом раскрашу небо его кровью. Понял?

Дзюбэй кивнул.

– Да…

Она слегка надавила на его шею, и лезвие проникло немного глубже. Дзюбэй охнул, не осмеливаясь пошевелиться, по горлу потекла кровь. В какой-то ужасный момент он увидел на ее лице желание – просто прирезать его, искупаться в брызгах его крови из сонной артерии и яремной вены, намылить руки алой пеной из трахеи. Ее губы приоткрылись, лезвие дернулось, нависнув над ним ужасом из детской сказки, необъяснимым ожившим кошмаром.

Девушка, которую боятся все гильдийцы.

– Пожалуйста, – прошептал он. – Пожалуйста…

Тишину нарушал только рев ветра, воющего между каменными зубцами, словно стая голодных волков пела песнь смерти. В этом вое он слышал голоса своих умирающих братьев. В ее глазах он увидел конец. Конец всему. И он испугался.

Мальчик на спине грозового тигра наконец заговорил тихим от беспокойства голосом.

– Юкико? – позвал он.

Девушка прищурилась, всё еще не отрываясь от Дзюбэя, и прошипела сквозь стиснутые зубы:

– Его звали Масару.

Тыльной стороной ладони она размазала кровь по щеке.

– Моего отца звали Масару.

А потом она встала, тяжело дыша. Костяшки пальцев, сжимавших катану, побелели. Она воткнула меч в землю рядом с головой Дзюбэя с такой силой, что лезвие еще долго дрожало в снегу. Не говоря ни слова, она повернулась и пошла обратно к зверю, запрыгнула ему на спину, ее волосы струились длинной черной лентой. Кролик обнял ее за талию и прижался к ней. И с порывом ветра и ужасным звуком раската грома они улетели в пустоту, паря в стремительных теплых потоках и оставляя за собой клубящиеся следы пепла.

Дзюбэй смотрел, как эта троица улетает, превращаясь в едва различимую точку на затянутом дымом горизонте. И когда они скрылись из виду, когда не осталось ничего, кроме красного неба и серых облаков, и дыма вдали, он взглянул на меч у головы – по стали медленно стекала его собственная кровь.

Он закрыл глаза.

Опустил голову на руки.

И зарыдал.

Пламя медленно танцевало в угасающем свете заката.

Она сидела у края костровой ямы, погрузив в раскаленные угли острие танто. По металлу вилась темная рябь, и создавалось впечатление, будто это полированное дерево или локоны, намотанные на кончик пальца. Лезвие не почернело, не дымилось и не выглядело раскаленным, будто от жара кузницы. Но умный человек обязательно заметил бы, как колыхается вокруг него горячий воздух. И любой, кто хоть раз обжигался, не стал бы его касаться.

Юкико наблюдала, как растекается по лезвию свет от раскаленных углей, но в ее глазах не было и отблеска того света. Потрескивая, вздыхали кедровые бревна, в воздухе стоял давящий зной. На сердце, как и на плечи, давила тяжесть. Юкико, наконец, заметила, как дрожит воздух вокруг стали, и поняла, что практически ждет… когда снова почувствует.

Почувствует хоть что-нибудь.

– Тебе пока не нужно этого делать.

Даичи посмотрел на нее через костер, глаза его подсвечивало пламя.

– Если не здесь, то где? – спросила она. – Если не сейчас, то когда?

У старика был потрепанный вид: морщинистая кожа потемнела от слишком долгого пребывания под палящим солнцем, бицепсы покрывали следы ожогов, словно лоскутное одеяло. Устало свешивались вниз длинные усы, а коротко стриженные волосы напоминали серо-голубую тень на изрезанной шрамами голове.

– Тебе надо поспать. Завтра будет тяжелый день… – Даичи помолчал, осторожно выбирая слова. – Смотреть, как твоего отца предадут огню…

– С чего вы взяли, что я буду смотреть?

Старик моргнул.

– Юкико, ты должна присутствовать на его похоронах. Попрощаться с ним…

– Мы летели сюда из Кигена пять дней. Знаете, что происходит с телом при такой жаре через пять дней, Даичи-сама?

– Представляю.

– Тогда вы знаете, что завтра вы предадите огню не моего отца.

Даичи вздохнул.

– Юкико, прошу тебя, иди спать.

– Я не устала.

Старик скрестил руки на груди, голос его зазвенел сталью, похожей на ту, что мерцала среди пылающих углей.

– Я не буду этого делать.

– После всего, что я сделала для вас. После того, что вы забрали у меня.

Она взглянула вверх, и выражение ее лица заставило старика вздрогнуть.

– Вы – мой должник, Даичи.

Предводитель Кагэ опустил голову. Глубоко вздохнув, он кашлянул один, другой раз, вздрагивая и тяжело сглатывая. Она увидела это в его глазах, когда он смотрел на мозолистые руки, лежавшие на коленях. Кровь, которую никогда не смыть. Призрак ребенка, который так и не родился. Образ матери, которая больше никогда не обнимет дочь.

Ее матери.