ЮКИКО!

Буруу, помоги мне!

ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ?

Я не могу сдержать себя!

Он поднялся вверх на черных крыльях, словно какой-то зверь, забытый под кроватью в те далекие дни, когда одеяла были доспехами, а голос отца – единственным мечом, который был ей необходим, чтобы держать тьму в страхе. Но отец ушел – взошел на свой костер, достался великому судье Энма-о. Теперь Юкико ясно видела его: на лице размазан пепел от приношений, обвисшая бледная, как у трупа, кожа прикрывает кости, из дыры в горле всё еще хлещет черная кровь. Ее руки пытаются закрыть рану, но она слишком глубокая. Крови слишком много. Поздно. Жар, мысли, крики переполняли Юкико непреодолимым потоком, который вот-вот поглотит ее… и тут она почувствовала, как Буруу во тьме пробирается к ней пылающей точкой.

ДЕРЖИСЬ ЗА МЕНЯ.

Буруу!

ДЕРЖИСЬ ЗА МЕНЯ, СЕСТРА.

Узор кровеносных сосудов, пульсирующих под веками, стробирующие всполохи света снаружи.

Она вцепилась в него как в спасательный круг, в якорь, который удерживал ее среди скрежета разрастающейся опухоли.

Он укрыл ее своими крыльями – озон, пух и тепло, – мягкими, как подушки.

И она провалилась во тьму.

Независимо от формы береговой линии или цвета горизонта, на этой земле, где есть рассветы и закаты, можно встретить три вида пьяниц.

Первый вид – это жизнерадостный пьяница, который хватается за бутылку, когда у него есть повод повеселиться. Он частенько перебирает на празднествах, пирах и гулянках и наслаждается жизнью с румяными от прилившей крови щеками. Он напевает себе под нос, спорит с друзьями о войне с гайдзинами или последней схватке на арене и всё время улыбается до ушей. И хотя он может погрузиться до самого дна бутылки, он не тонет, а видит на донышке свое отражение и улыбку.

Второй вид – это пьяница по призванию. Он пьет так, будто это дело всей его жизни. Молча сидит, ссутулившись над своим стаканом, стремительно приближаясь к состоянию ступора. Он не испытывает ни радости от путешествий, ни утешения в компании встреченных в дороге друзей. Но он стремится к своей цели так упорно, что под глазами у него залегают темные тени. И эта цель – напиться до бессознательного состояния. Провалиться в небытие, где сны глубоко погребены под теплыми объятиями Забвения и кажутся скорее вибрациями, чем звуками – как колыбельная матери для младенца, который пока не понимает ни словоформ, ни их значений.

И третий вид – это пьяница, подобный отцу Никто.

Это полнейший ужас. Мрак. В горлышке бутылки он видит проход в черное чрево. Выпивка для него – это растворитель, который стирает яркие краски с его маски и глянец с костей и крови. Он пытается оправдать то, что случилось в прошлый раз, и молчаливо обещает: это произойдет снова.

Горлышко бутылки прижато к его губам, как губы любовницы. Это бальзам, чтобы успокоить душу после возвращения с войны с инородцами. Транквилизатор, чтобы заглушить крики гайдзинов, которые до сих пор преследуют его во снах. Наркотик, чтобы унять боль в тех членах тела, которые он потерял. И хотя он тоже был игроком, безнадежным и беспомощным, бутылку он любил куда больше.

Но ее он тоже любил, по-своему, уродливо. Мать он называл сукой, брата – ублюдком. А дочь… это самое дорогое, что у него осталось. Его цветочек. Даже в худшем своем состоянии он звал ее по имени.

Хана.

Ее самые ранние воспоминания о матери – как из распухших глаз, сияющих голубой радужкой, текут слезы. Сгорбившийся силуэт, дрожащие руки и сломанные пальцы. Громкая ругань и побои. Умоляющие о пощаде открытые ладони, окровавленные губы и выбитые зубы. Долгие дни без крошки во рту. Краткие периоды изобилия с уставленным едой столом и крошечные игрушки (куклы для нее, солдатики для брата), которыми он их одаривал с широкой щербатой улыбкой. И снова закладывал в ломбард несколько недель спустя.

Догонялки в сточных канавах города Йама с другими детьми, оставшимися сиротами из-за бутылки или курения лотоса. Или войны. Когда ей исполнилось шесть, она и Йоши были тверже, чем кожа лотосмена. Насилие, грязь, разбитые костяшки – всё это в обертке из вони чи и дерьма. Кулачные бои. Битое стекло. В канавах гнили нищие с черными легкими, выкашливая их остатки в переулках, где играли и смеялись дети, забываясь хотя бы на мгновение. Но, несмотря на это, они были вдвоем – она и Йоши.

Кровь есть кровь.

А потом отец купил ферму. В буквальном смысле. Крошечный надел рядом с городом Киген, на котором выращивали лотос. Урвал куш на тридевятке в курильне какого-то якудза. И герой войны превратился в фермера. Они покинули Йаму и, погрузившись на неболёт, отправились на юг – в Киген. Это было первое и единственное в ее жизни путешествие на неболёте. От гудения двигателей вибрировали кости, а ветер ласкал лицо ливнем нежных поцелуев на щеках. Она стояла на носу и смотрела, как мир плывет под ними, желая, чтобы они навсегда остались тут – над облаками.

Йоши ненавидел его. Отчаянно ненавидел. Но даже когда они устали считать побои, когда бутылка украла всё, чем он был и чем мог бы стать, она любила его. Любила всем сердцем.

Она ничего не могла с собой поделать.

Он был ее отцом.

Она поднялась с постели еще до захода солнца, натянула на себя одежду прислуги, на языке остался привкус застарелых выхлопов. Умылась в ведре с прохладной водой, пальцами ощущая гладкую рубцовую ткань на щеке и брови. В ее памяти снова всплыла страшная картина – отблеск свечей на битом стекле, плевки и кровь. Она поправила повязку на глазу, пригладила непослушные волосы, насколько это было возможно, и приготовилась вдыхать запахи своей ночи. Заглянув в спальню Йоши и Джуру, она увидела, что они спят, растянувшись на грязных простынях, к счастью, без кошачьих экскрементов.

Пока, Дакен.

Кот сидел на подоконнике – черный силуэт на фоне медленно темнеющего неба, – и наблюдал за ней глазами цвета мочи.

…осторожно…

Никто подняла железомёт, который так и валялся среди пустых бутылок и разбросанных игральных карт. Сунула его в потайной карман под мышкой, прижала к телу.

Я всегда осторожна. До вечера.

…увижу тебя первым…

Она вышла за дверь и, спустившись по лестнице, оказалась на грязных улицах, среди длинных теней и сотен людей, до ночи сновавших по делам, пока не наступит комендантский час. Ее встретила городская вонь – фекалий, черной морской воды и чад чи. Осенняя прохлада хоть и принесла долгожданное облегчение после обжигающе жаркого лета, но алый закат всё еще пылал доменной печью, и она натянула на глаз дряхлые очки, чтобы уберечь его от ожогов.

Постепенно она погрузилась в шум, который обступал ее со всех сторон – суета и бормотание людей, спешивших домой, гул моторикши, рычание генератора. Под этой звуковой подушкой она подспудно ощущала тонкую прослойку недовольства – скорее вибрацию, чем звуки. Злость. Хруст битого стекла под ногами, соломенно-сухой треск готового воспламениться трута. Граффити, как будто брызгами покрывавшие плакаты с призывами на службу в армию, – одна и та же фраза почти на каждой улице.

Грядет Араши-но-одорико.

Она прошла по мостам через черные как смоль реки Шудзё и Широй и оказалась в зажатом симметричными постройками Апсайде. Здесь картина изменилась – сутулясь, сновали торговцы нео-тёнины, пялились пустыми прилавками рыночные ряды. Когда она добралась до территории дворца, солнце уже целовало горизонт. Она низко поклонилась стражникам у ворот и, опустив взгляд, протянула свой пропуск. Безродная девчонка-вонючка была, конечно же, недостойна вечерних приветствий, и мужчины просто открыли ворота и отошли в сторону. Желание говорить с буракумином возникало у них в голове не чаще, чем мысли о нечистотах, плывущих по сточным канавам.