В конце концов, это не имеет значения. У нас есть день – происшествие и его смысл, и дальнейшая последовательность событий вплоть до дня великой Катастрофы. Также у нас есть разрушенные горы и озеро голубой воды, ставшее на вечные времена памятником Чарли. Это не памятник кровопролитию и амбициям, не памятник тирании или мятежу. Это памятник величию Человека. И когда мы возлагаем цветы на берег этого озера, у нас нет сомнений. Каждый знает, кто такой Хайк. Человек, который спас Землю! Но вернемся на десятилетия назад, и перед нами возникнет мальчик – газетчик, Чарли Хайк, худой и хрупкий, даже тогда, с тоской идеалиста в глазах поэта. Чарли Хайк, мальчик, бредущий по горячему тротуару со стопкой газет. Он лелеял заветную линзу в кармане, и солнце должно было подарить ему свой огонь. Момент, решающий судьбы веков; поворотный пункт в чреде тысячелетий, миг, когда от ничтожной малости зависело – быть или не быть роду людскому.
Солнце пылало жарко, и жарко было ребенку – в то время ему было не больше десяти лет отроду. Он внимательно озирался по сторонам, задумав шалость.
Он уже шел по пути к Бессмертию, но пока об этом даже не подозревал. Пока это был ребенок, маленький проказник с лупой, задумавший поиграть с лучами солнца. Не стоит полагать в нем дух ученого, хотя некий исследовательский азарт, пожалуй, уже жил в нем.
Момент, превративший озорника в орудие судьбы! Мальчик играл. Неисчислимые миллионы мальчиков играли со стеклом и солнечными лучами. Кто не помнит маленькой, круглой обжигающей точки на ладони и последующее восклицание от боли? Чарли Хайк нашел новую игрушку, это была простая банальная вещь… Но Судьба начала свою незримую работу.
И ученый? Почему он ждал? Если это не Судьба, то какие причины предопределили этот момент? Ученый в тяжелых квадратных очках, с маленькой аккуратной бородкой и проницательным холодным взором. Те, кто знал доктора Роболда, единодушны в том, что это был эталон сухаря в человеческом обличии, живая антитеза самому понятию человеческих эмоций. Это был рафинированный образчик отшлифованного наукой рационалиста, человека, мыслящего в категориях теорий и экспериментов, из всех чувств склонного лишь к доходящей до сарказма иронии в отношении остального человечества.
Это был разум, привыкший идти напролом, сметая все на своем пути. Это был скептик и низвергатель авторитетов, видевший лишь софистику и глупость там, где другие привыкли видеть мудрость. Даже в науке это был Джаггернаут[2]. Для него ничего не стоило поднять на смех уважаемую всеми теорию, а всемирно известное светило науки прилюдно назвать дураком! Доктор Роболд был остр и быстр на язык, это был ученый, начисто лишенный благоговения перед наукой.
Он запомнился всем как человек эксцентричный, почти начисто лишенный чувства сострадания, бестактный и не знавший хороших манер. С гениями такое случается часто. Великий ученый, не признанный обществом из-за эксцентричного характера. Титан мысли, ставший предметом насмешек.
Никто из нас сегодня не знает, чего это стоило доктору Роболду. Нам он не пожелал ничего об этом сообщить. Возможно, Чарли Хайк мог бы рассказать, но не успел. И мы по-прежнему не понимаем его. Великий циник на вершине горы. Отшельник, о котором мы мало знаем. Он не любил давать интервью, презирал праздное любопытство, а равно и тех, кто пытался разузнать хоть что-то о нем. Славе и известности он предпочитал упорный и одинокий труд – труд, как мы понимаем теперь, во славу будущего.
В свете того, что случилось потом, мы преклоняем колени перед доктором и его протеже, Чарли Хайком. Два человека и Судьба! Что бы стало с нами без них? Ужасно даже представить.
Мелочь и один из величайших моментов в мировой истории. Должно быть, Судьба распорядилась так, чтобы старый циник, надежно упрятавший свой истинный лик под маской иронического высокомерия, предопределил спасение мира. Почему это случилось? Мы не можем ответить. Но мы можем предположить. Наверное, мы просто неправильно понимаем старого доктора, путаем лицо и маску, принимаем позу за душу. Нет и не может быть людей, совершенно бесчувственных.
Доктор был, в конце концов, человеком. Все, что можно сказать точно, это был судьбоносный момент.
Солнечные лучи были безжалостны в тот далекий день. Они обжигали. Тротуары были нестерпимо горячими; воздух, раскаленный словно в печи, дрожал и плавился в каньонах улиц. Мальчик, шел по улице. В его руках была пухлая пачка газет, лупа предательски оттопыривала карман.
На обочине он остановился. С таким солнцем было невозможно надолго забыть о запланированной шалости. Он достал лупу, сложил газеты стопкой и принялся старательно фокусировать лучи. Он не заметил, как незнакомый человек встал рядом с ним. Подумаешь?! Круглая точка, коричневатый дым, красная искра и вспышка пламени! Он подул на огонь, раздувая пламя. Момент из детства, рукотворное чудо – старое, как само увеличительное стекло, и просто восхитительное. Мальчик превратил в пепел имя великого правителя великого государства, но газеты еще не закончились. Проказник наслаждался моментом. Отметим это мгновение.
Неожиданно рука коснулась его плеча. Мальчишка посмотрел вверх.
– Да сэр! «Звезда» или «Бюллетень»?
– Возьму по одному номеру каждой газеты, – ответил незнакомец. – Сейчас… Я просто наблюдал за тобой. Знаешь ли ты, что делаешь?
– Да, сэр. Жгу газеты. Огромное пламя. Как индейцы делали…
Незнакомец улыбнулся такой трактовке фактов. В детстве нет особой разницы между палочками для добывания огня трением и стеклом.
– Знаю, – подтвердил он. – Индейцы. Но знаешь ли ты, как это работает. Почему бумага начала гореть?
– Да, сэр.
– Вот как! Объясни.
Мальчик посмотрел на незнакомца. Он был городским мальчиком, дитем улиц. И вдруг появился старый умник, бросающий вызов его мудрости. Конечно, мальчик знал ответ.
– Это солнце.
– Ага, – засмеялся незнакомец. – Конечно. Ты сказал, что знаешь, но пока я не услышал ответа. Почему солнце без стекла, не сжигает бумагу? Скажи мне.
Мальчик по-прежнему с удивлением смотрел на взрослого дядю. Он видел, что этот человек не такой, как другие прохожие на улице. Может быть, странная близость их душ и разумов проявилась в этот момент. Конечно, это было странно для доктора – снизойти до объяснений физических явлений случайно встреченному ребенку.
– Если бы было жарче или если бы собрать весь жар в одном месте…
– Ага! Тогда что делает стекло, понял?
– Да, сэр!
– Концентрирует?
– Концен… я такого слова не знаю, сэр. Но это солнце. Оно очень горячее. Я знаю много о солнце, сэр. Я изучал его со стеклом. Стекло забирает все его лучи и помещает их в одно место, тогда бумага загорается… Это очень весело. Я хотел бы иметь стекло побольше. Но это все, что у меня есть. Думаю, если бы у меня была очень-очень-очень большая лупа и место где я мог бы с ней стоять, я, наверное, мог бы поджечь саму Землю!
Незнакомец рассмеялся.
– Приветствую тебя, Архимед[3]! Я думал, что ты уже умер.
– Мое имя не Архимед. Я Чарли Хайк.
Незнакомец рассмеялся вновь.
– Чарли? Тоже доброе имя. И если ты, молодой человек, и дальше будешь использовать голову по её прямому назначению, то есть думать, это имя станет не менее славным, – произнеся это пророчество незнакомец спросил: – А где твой дом?
Мальчик все еще с удивлением разглядывал его. Обычно он бы не стал разговаривать на такую тему с незнакомцами, ограничившись неопределенным жестом руки, но тут Чарли ощутил желание ответить.
– У меня нет дома. Я снимаю номер на улице Бреннан.
– Понятно. Номер. Где же твоя мать?
– Наверное, где-то есть. Я никогда не видел ее.
– Вижу, а твой отец?
– Не знаю. Он ушел в плавание, когда мне было четыре года.
– Плавание?
– Да, сэр, в море.
– Значит мать исчезла, отец в плавании… Слушай, Архимед, ты хоть учишься?
