«В поместье Манеловых, напротив, случился переполох: пропала дочка! Однако, поплакав часа два, мать утешилась. Она рассудила так, будто Господь судил ей не иметь грешных детей. «Знаю сердцем, свершилось наказание моё», – сказала она и отпустила кормилицу в деревню. Барыня даже не стала доискиваться причин исчезновения девочки. После смерти мужа она пребывала в некотором помрачении ума и не радовалась Божьему дару жизни.

«Девочка росла у ленивой прачки, и прачка всем хвасталась, дескать сама родила. «Вы просто не видела, а я-то ходила на сносях!» Всем нос она утёрла. Муж у неё был глухонемой и на всякое предложение жены одобрительно кивал. Назвали её Дарьюшка, в смысле Дар Божий. Доросла Дарья до четырнадцати годков и повела себя странным образом. Стала ходить за мужиками на сенокос. Бабы не раз били её, но блудную привычку не отбили. В шестнадцать годов она уехала в город с неким студентом по фамилии Корзинкин. Слабый, влюблённый, но всё же пристойный человек, он взял её в жены и сделал горожанкой. Затем через год молодой супруг заметил за женой необычные, если не сказать страшные, повадки. По ночам она выходила на кухню и ела сырое мясо. Также умела говорить где-то в глубине своего живота мужским голосом и, кроме того, на брачном ложе отличалась такой ненасытностью, что и в строгий пост совращала своего мужа бесстыжими движениями. Показывали её местным докторам, да не случилось пользы, напротив, доктора ею сами прельщались. Несмотря на все огорчения, несчастный муж горячо любил её и привёз в Москву, где напрасно платил светилам психической науки. В Москве он разорился вконец да и жену потерял, потому как сбежала. Он вернулся домой, запил горькую и после нескольких лет пьянства сгорел заживо.

«Про неё же сказывают, будто зажила она, Дарья Корзинкина, в порочном браке с неким московским купцом Савелием Бубновым, от которого родила троих сыновей: Ракиту, Никиту и Петра. От них народилось великое множество сыновей и дочерей, особенно от Никиты, за что тот получил прозвание Племенной. Вот с этих-то сыновей Дарьи Корзинкиной и Савелия Бубнова пошло стремительное размножение потомков Чичикова. Конечно, фамилии у всех были различные, какие судьба ставила, зато млеющая кровь Манеловой и расчётливая смекалка Павла Ивановича в них сохранялись, поскольку всему голова есть наследственность».

Рая Андреевна отвлеклась и задумалась о геометрической прогрессии. Если представить себе, что три брата достигли половой зрелости, скажем, в 1850-х годах, то на данный момент… Ой! – вспомнила про мужа и вспорхнула. Тот лежал в прежней позе. Отчасти успокоившись, она приблизилась к нему, прислушалась… потом дотронулась до большого плеча – но ничего не произошло.

«Родя!» – закричала, но получился писк. Пощупала большую руку – пульса нет. Что-то надо сделать! Она заметалась, не находя подручной мысли. Чего бы ему вколоть оживляющего? А, впрочем, кровь-то не движется! Нужен прямой укол в сердце. Чем уколоть в сердце? На ум пришла только вязальная спица. Тьфу, бред! Она встала перед ним на колени и взмолилась ему в лицо: «Родя, оживай, не мучь меня!»

Ей довелось единственный раз применить к нему свои врачебные познания – и вот результат. Сказано было: доктор, не лечи родных!

Родион Эмильевич всегда отрекался от её помощи, отговариваясь насмешливым баритоном: «Ты врач от слова врать. Если ты обед не можешь приготовить, как же тебе с организмом управиться?!» Значит, он был прав, трагически прав. Но не нарочно ли она это совершила? Вот вопрос, который выглядывал откуда-то и старался посмотреть ей в глаза, только Рая Андреевна свои глаза уводила в сторону. Она умела мыслить по-дамски, то есть, когда требовалось ответить отчётливо «да» или «нет», она старалась проскользнуть в щель между ответами, дабы избежать потерь, неизбежных при чётком выборе. Но всё же, как говорится, подсознательно, не отомстила ли она мужу за… за прежнее недоверие к её врачевательству, за предпочтение мужского общества женскому, за клуб, за нежелание слушать её, за те надушенные записки в пиджаке, что были найдены ею тринадцать лет назад. За собственную измену, которую он вообще не пожелал заметить. За равнодушие. (Ей было злорадостно, когда однажды на даче она вынимала из его пятки занозу, и ему, толстокожему, было больно!) За многое, что пёстрым вихрем проносилось в памяти. Нет, вопрос о «нарочно» не был произнесён, к тому же сейчас всё заглушалось в ней криком: «Родя!»

Кабинет мужа расплылся в очертаниях, свет пульсировал, чёрное окно зияло, точно колодец. Здесь было что-то не так, и неправильность была в тишине. Эта тишина вслушивалась в мысли Раечки. И вдруг дикий страх пробежал по её позвоночнику: её громко и с дьявольским удовольствием позвали. Она оглянулась. В дверном проёме стояла полоумная сестра. Рот сестры кривлячески улыбался, помада размазалась на пол-лица, глаза лучились.

– Ну что, врачиха, укокошила мужа?

– Да как ты смеешь! У него тяжелейший приступ, я просто не справилась.

– Вдова Малинова, а вы «скорую» вызывали?

Вдова отвернулась от гадкой сестры и вновь обратилась к супругу, к его дорогому крупному лицу, словно бы спящему, как говорят люди, понимающие толк в смерти. «Я сама сплю, мне снится. Сейчас я проснусь и поставлю Родику чай. Какое будет счастье! Отчего я не понимала, что просто заваривать чай это счастье!»

Но сестра давила на кнопки телефона: «Скорая? Срочный вызов…»

О, Господи! Рая обхватила голову руками. В ней началась кристаллизация страха по другому поводу: её могут обвинить в преступлении! Её – Раю Прекрасную, Мудрую, Единственную!

– Вставай, дура! Хватит комедию ломать, – сказала сестра и утонула в глубине квартиры, в сумраке.

Рая попыталась встать с пола и не смогла: возле покойника работала другая гравитация, здесь можно было только замереть и уснуть, скончаться. Она слышала, как сестра по своему обыкновению грохочет дверками кухонных полок: ищет выпивку. Злость, ненависть помогли Рае Андреевне превозмочь потустороннюю гравитацию. Она вышла на кухню, где хозяйничало это ненавистное существо. Сестра всегда вызывала в ней безотчётную ярость просто своим существованием, да и всеми своими частностями: фигурой (рассчитанной на вожделение мужчин), волосами (а ведь кто-то их недавно растрепал), ухом (радаром: где, что?), крашенным глазом (прицелом: где, кто?), крашенным ртом (присоской). Если бы у Раи сейчас не так сильно болела душа, она бы сейчас ударила эту мразь, эту Аду, сестричку-алкоголичку. Даром что молодая, а такая гадина! Вместо удара она тихо спросила: «Это ты всё подстроила? С таблетками».

Ада промолчала. Она, разумеется, ничего такого не подстроила, но всей душой желала обоим гибели, потому и не знала, что ответить. Она продолжала с грохотом искать виски. Ада Андреевна не была клинической сумасшедшей, она неплохо вела хозяйство, неплохо соображала, но у неё был ярко выраженный маниакально-депрессивный психоз. Один день или час она пребывала в лихорадочном возбуждении, а затем в тоске и безволии, порой – в ужасе. Это не лишало её возможности понимать некоторую «правду жизни». Рая пригласила её в дом не из человеколюбия, а чтобы получить бесплатную домработницу, ибо сама Рая была безрукой, как слон. Пригласила и вскоре пожалела, но сделанный ход не подлежал исправлению, потому что вмешался Родион Эмильевич. Он оказал покровительство и Аду прописал! «Система ниппель, – сказала старшей Раечке младшая Адочка, складывая худыми пальцами фигу. – Я сюда вошла, и я отсюда не выйду. Только после тебя».

Со своей стороны Рая сулила младшей сестре чертей и старалась её сглазить. Так, например, она всем говорила, что Ада – прекрасный человек, всем была бы хороша, если бы не алкоголизм. Говорила-говорила – и Ада вправду увлеклась крепкими напитками, потому что впечатлительный, чуткий человек рано или поздно делает то, чего от него ждут. «Да запила, ну и что, мне надо мозги растворять, я слишком умная», – говорила Ада. В ответ на ненависть Раи она постановила считать чету Малиновых людьми ничтожными, что, в свою очередь, давало ей право желать им какой-нибудь гибели: «Вот они бы исчезли как призраки!» Ей хотелось остаться в квартире одной. Половину площади она сдала бы в аренду.