«Бедный Манелов! Я решительно пошёл к его дому, который каким-то огромным склепом смотрел и надвигался на меня. Луна гляделась в пруд, как в зеркало, и мне в тот миг захотелось, чтобы все поэты, которые воспевают всякую этакую лирику, утопились в этом пруду. Если бы я знал, где ночует Селифан и не боялся бы провалиться куда-нибудь в яму, то немедля разбудил бы его и отправился в город. «Кое-как, то бродя по комнате, то ложась, провёл я остаток жалкой ночи и на первой заре покинул невыносимый дом, в котором уже несколько часов Елизавета страстно молилась. Поначалу я принял её голос за ветер… Я тоже перекрестился, радуясь тому, что сейчас уеду отсюда. Насилу отыскал Селифана и слегка прибил его, потому как сей подлец не хотел подниматься: подозреваю, что часть ночи он тоже провёл не один, ибо потерял картуз. Слава Богу, ноги моей и ничего моего здесь уже не будет!»

Вот те раз! – произнёс голосом Родион Эмильевич, воочию представляя себе описанную сцену. Кому же Павел Иванович мог написать отчёт о таком свидании? Себе в дневник спустя годы? Вряд ли. Хотел послать кому-то почтой? Маловероятно. Тут же на полях в столбик умножались финансовые цифры, нацарапанные совсем меленько, словно по секрету. Так, стало быть, Чичиков и впрямь реальное лицо! Цена тетрадки растёт!

Вновь подошла Рая Андреевна, настойчивая жена, и приоткрыла дверь: «Что ты читаешь таким запоем? Даже не слышишь меня, Родя! Я таблетку принесла от головы». Она вся вошла с водой в стакане и большой таблеткой на ладони. Он, чтобы отвязаться, быстро принял снадобье и жестом отослал супругу в любые иные места просторной квартиры. По вкусу таблетки он заподозрил, что произошла медицинская ошибка, и жена дала ему вместо аспирина препарат из аптечки своей сумасшедшей сестры. Он подумал встать и устроить разнос, но поленился и продолжил чтение.

«Василий Сергеевич Манелов, любящий звёзды и особенно Луну, установил у себя на втором этаже подзорную трубу. Доподлинно неизвестно, что произошло в одну из ночей, но что-то он увидел в свою трубу – что-то нестерпимое для чуткого сердца. Кто говорит, что он увидел страшную физиономию поверх Луны; кто говорит, что лешего, который в лунную ночь приходит на пруд мыться, а кто-то рискнул сказать, что на встречу с лешим отправилась госпожа Елизавета, супруга барина. Как бы ни было, Манелов и вправду что-то разглядел и после того заболел душевною болезнью. Он заперся у себя в комнате и отказался принимать пищу. Пришлось выломать дверь и силой заставить его принять успокоительные средства. Доктор и кровь ему пустил по обычаю. Сказывают, будто вид своей крови вызвал у барина улыбку, и вероятно, тогда-то и запала ему в ум роковая идея.

"После некоторого успокоительного времени, в течение коего он вёл себя как прежде, то есть обедал со всей семьёй и желал всем покойной ночи, он свою задумку исполнил – взрезал себе вены и скончался, истекши кровью».

Родион Эмильевич поморщился, пока ещё не от принятой таблетки; он поморщился от самой повести о несчастном помещике. Затем Родион Эмильевич отвлёкся и задумался об авторе последней записи. Почерк был канцелярский, слова встречались с ошибками: возможно, церковный дьячок или почтовый служащий послужил тут писателем.

А дальше пошло хлеще, да и таблетка уже ударила читающего по мозгам, отчего он воспринимал эти заметки, словно жуткий фильм, который показывают прямо в мозгу.

«Через несколько месяцев после отчаянной смерти мужа Елизавета Манелова родила ребёнка. Держалось это дело в глубокой тайне, своих сыновей Алкида и Фемистоклюса на время родов Елизавета Ивановна отправила к свояченице, но через месяц они вернулись. Одному было около восьми, второму возле семи лет от роду. Увидев ребёночка, они оба сразу его невзлюбили. Имелась ли на то обстоятельная причина в отношении наследства или взыграла детская ревность, однако сговорились братья свою новорожденную сестрёнку погубить. Улучивши момент, когда мать и кормилица спали, выкрали они младенца из люльки и в той корзине, куда кухарка собирала яйца, отнесли к пруду. Ниже пруда и плетёной запруды они кинули корзину в холодную тёмную речку. Однако не все злые умыслы удаются в нашей злосчастной юдоли. Младенец как-то сохранился в корзине, и сама корзина из плотного лыка осталась на плаву.

"Юные лихие братья увидели свою неудачу, но так озябли, что не стали догонять плывущую по реке беспомощную сестрёнку. Убоявшись, что их отсутствие будет замечено, они спешно вернулись в дом, легли и накрылись одеялами как ни в чём не бывало.

"Вода тихонько влекла корзину, а маленькая девочка, страдая от холода, кричала и кричала, но только звёзды и кусты слышали её вопль».

– Ах вы подонки! – воскликнул в сердцах Родион Эмильевич.

Как многие бездетные, он детей сентиментально любил, всех вообще, и видел в этом признак своей сердечности, однако сейчас ему помешала насладиться личной добротой жена. Рая Андреевна вновь появилась над ним.

– Ты на кого бранишься?

Он глянул на неё чуть ли не как на сообщницу Елизаветы Манеловой, изменщицы. (Он имел привычку обобщать. Посмотрев, например, кино про вероломную женщину, он потом укорял жену: «Какие вы женщины, право…». Она обобщала ещё решительней, так что, посмотрев какую-либо драму по телеку, они потом спорили о гендерной правоте.)

Рая Андреевна в жизни своей трудилась недолго, пять месяцев, зато трудилась она врачом и сохранила за собой моральное право ставить диагнозы и даже лечить, если кто подвернётся.

– Родя, у тебя лихорадочное состояние, отчего такой блеск в глазах?

– Ты мне какое лекарство дала?  – спросил он, чувствуя, что губы у него как будто замёрзли.

Супруга молча вышла и вернулась, неся стакан с водой и две большие синие таблетки.

– Вот тебе успокоительное. Прими, ты в этом ничего не понимаешь, а я врач.

Он принял две синие и вскоре его замутило, голова так закружилась, что Рая Андреевна стала вращаться и затуманилась. Он тронул её за колено и так остановил вращение. Зато поле зрения в каждом его глазу удивительно сузилось – до замочной скважины.

– Врача! – прошептал он.

Она вложила в его бесчувственный рот новую порцию здоровья: четыре желтых таблетки.

– Врач это я. Глотай, Родя! Тебе плохо, надо лечиться! Ты обязан поправиться! Ты не один, ты должен жить! – и влила в мужа стакан холодной воды, облив подушку.

Она потрясла его за подбородок, заглянула в рот и не нашла там ничего – хорошо, проглотил. Вскоре у него закатились глаза. Рая Андреевна прибежала с полным шприцем, в комнате запахло камфарой, но Родион Эмильевич уже ничего не различал. Пульс у него стал нитевидный. Сделав укол сульфокамфокаина, она села возле него и принялась причитать голосом деревенской бабки: «Надо было сразу, как пришёл, начать лечение, ты же сам запустил. Как же ты не любишь лечиться, миленький, а потом окажется врач виноватый!»

Прислушалась. Прерывистые вздохи, слабые стоны. «Нет, все-таки эфедрин надёжней», – впрыснула эфедрин и села рядышком на краю кровати, как на краю родной пропасти. Вроде бы с ним ничего не происходило, он всё так же тихо и с мелкими судорогами дышал. «Ну, дыши, Родя, милый!» Она вытащила из-под него тетрадь и ушла в спальню. Ей было любопытно, что же он с таким интересом читал?

Рая Андреевна сдвинула несколько журналов по технологии обольщения мужчин, дамский роман «Два разных ребёнка от одного мужа», ещё курсы подъёма груди на дому… наконец освободила себе место на розовом покрывале. Поскольку никакого заглавия и пролога она в тетрадке не нашла, то подхватила чтение с того места, где читал Родион Эмильевич.

«Надо было такому случиться, что корзину с полуживой девочкой под утро заметила прачка, изобретшая ленивый способ стирки. Рыболовную вершу наполняла бельём и опускала в речку, привязавши к чему-нибудь; спустя несколько часов извлекала прополощенное бельё. Односельчане смеялись над ней, и прачка стала так «стирать» по ночам. Вот она-то и спасла девочку, которая вряд ли дожила бы до светлого часа, она уж и кричать перестала. Ленивая прачка сама оказалась бездетной, и надо ли говорить, как она обрадовалась, получив ребёнка таким благословенным путём – в моисеевом судёнышке.