А я понял наконец, что же нового появилось в ней за те два с половиной месяца, что я ее не видел: разлитое под кожей сладковатое топленое молоко.

Я резко отступил назад, посмотрел на ее растерянное лицо и сказал:

– Гложет меня обида, пожалела мне Оксана либидо.

Поздно вечером, после спектакля ко мне приехала Кристина. Впорхнула в квартиру, стремительно провальсировала по ней, словно позабыла оставить в гримерке свой искрящийся сценический образ. С порога завалила меня вопросами: почему я не отыскал ее сегодня в театре, почему не позвонил (отличный загар, я тоже такой хочу), соскучился ли я по ней, что с моей новой пьесой, поставил ли уже Хуторянский мой спектакль в план… Но я отказался с ней разговаривать. Наотрез. Вместо этого я впился в ее нетерпеливый рот и не позволил ей сказать ни слова, пока не раздел.

Когда все закончилось, дважды закончилось – я совершенно забыл, какой эффект производит на меня поперечный шпагат в исполнении обнаженной балерины, – мы долго лежали обнявшись, и тепло Кристины, густое и вязкое, постепенно расходилось по моему благодарному телу. Начавшийся за три тысячи километров отсюда день потихоньку подбирался к финалу, и прижавшееся ко мне хрупкое и горячее тело Кристины растопило последние воспоминания о происшедшем в кабинете худрука. На сегодня мне оставалось совсем немного – просто заснуть, но именно это у меня не получилось.

– Ник? – Кристина приподнялась на локте, потрепала меня по волосам. – А, Ник?

Я сделал вид, что сплю.

– Ник, что сказал Хутор? Ник?

– Кристин, давай уже завтра, – я все еще лежал с закрытыми глазами, надеясь отсрочить разговор до утра. – У меня сегодня был такой день – длинный-длинный-предлинный…

– Ну почему завтра-то, Ник? Это же самое важное, – Кристина резко отстранилась, встала, и мне пришлось открыть глаза.

– Ну хорошо, не самое, – поправилась Кристина, поймав мой взгляд. – Но все равно, это нас обоих с тобой касается. Разве нет?

Она принялась расхаживать по комнате, между делом пытаясь отыскать свои трусы и бюстгальтер, я же смотрел на ее маленькую грудь и безупречные точеные ноги и размышлял о том, как бы побыстрее затащить ее обратно в постель. Так и не найдя белья, Кристина встала прямо передо мной и сложила руки на груди:

– Так что сказал Хутор? Когда запланирована премьера?

– Послушай, Кристин, давно хотел тебя спросит: зачем ты продолжаешь брить лобок? Ты же больше не танцуешь в кордебалете…

Я встретился взглядом с Кристиной и сел на кровати.

– О’кей, о’кей. Мне просто не слишком приятно вспоминать сегодняшний разговор с худруком, только и всего.

– Почему неприятно? Что-то случилось?

– Да нет, ничего. Никто не умер. Я живой, ты живая. Даже Хуторянский – и тот живой. Только вдумайся – ему уже семьдесят лет, а он все как огурчик…

– Ник, что сказал Хутор?

– Хутор сказал: говно.

– В смысле?

– В прямом. Сказал, что пьеса моя новая – говно. И что ставить ее театр не будет.

Кристина присела на краешек кровати.

– Подожди, это он про «Музыку»? Про тот вариант, что ты присылал мне с Мальты?

Я кивнул.

Кристина уставилась куда-то в пол, я терпеливо выждал пару минут, но она так и сидела, не шевелясь.

– Да ладно тебе, Крис, – я осторожно погладил ее по плечу. – Я что-нибудь новое напишу. Еще лучше. У меня даже название уже есть: «Окалевала. Уфимский эпос». Как тебе?

Кристина повернулась ко мне, в ее глазах стояли слезы.

– Мне смеяться сейчас, да? Это все шуточки, по-твоему?

Она вскочила, размазала слезы по щекам, принялась натягивать на себя джинсы, прямо как была, без белья.

– Эгоист проклятый. Думаешь только о себе. Сначала трахнул меня, а потом про пьесу решил рассказать?

– О как. А я думал, мы оба тут трахались. А оказывается – я один. И знаешь, может это покажется тебе странным, но я тоже расстроен. Это, между прочим, моя пьеса, я над ней три месяца сидел…

– Наша. Наша пьеса, – Кристина всхлипнула, ее пальцы тряслись, она бросила бороться с пуговицами на блузке, подняла на меня заплаканное лицо: – Мне уже двадцать семь скоро. Двадцать семь! А у меня ни одной главной роли, так и сижу на всяких подпевках с подтанцовками. Единственный реальный шанс был с этой пьесой, и то ты умудрился все просрать.

Уже одетая, она сделала еще одну попытку отыскать бюстгальтер и трусы, не отыскала, сердито прошагала через всю квартиру к выходу. Щелкнул замок, Кристина обернулась на пороге, посмотрела на меня с презрением, чуть ли не с брезгливостью:

– И знаешь, Хутор совершенно прав. Пьеса твоя новая – говно.

Апрель мужского рода, а весна – женского. Вот и вся разгадка. Он думает, что возьмет ее напором. Думает, что продемонстрирует ей свое аномальное тепло и дело сделано. Как бы не так. Что бы он там про себя ни думал, ей все равно. Она его не хочет. Ни его, ни остальных его одиннадцать братьев. К тому же в этом году апрель слишком уж спешит. Чересчур торопится. А потому вообще рискует закончиться раньше срока. Рискует не дотянуть до мая. Обернуться умиротворяющей утренней изморозью на тротуарах.

Интересно, как так получилось – что ни месяц, все он и он? И только время года – это женщина. Ну разве что кроме лета. Но лично я предпочла бы обойтись без лета. Совсем.

Машина намертво встала в пробке на Тучковом мосту. Аэродинамически выгнутые стальные поверхности, примитивный плиточный орнамент. Если смотреть сверху. В салоне чуть слышно работал климат-контроль, но сегодня этого оказалось недостаточно. Торопливый, словно подросток, апрель все-таки вынудил меня реагировать. Я поставила сумку на колени и достала солнцезащитные очки.

Раньше было проще. Раньше лобовое стекло тоже было тонировано. И я знать не знала всех этих мудаков по именам – апрель, май, июнь… Кому они вообще интересны? Но пару месяцев назад меня остановил патруль ГИБДД. Нарочито суровый, на грани своих полномочий инспектор замерил уровень светопропускания. Затем выписал штраф и принялся скручивать номера с машины. Я стояла рядом и мешала. Альтернативный визуальный центр, безупречные длинные ноги в телесного цвета колготках. Шли минуты, а он все никак не мог попасть отверткой в нужное место на пластине номерного знака. Наконец я отошла в сторону. Достала телефон и позвонила нашим юристам. И Руслану. После чего вызвала такси. Пусть скручивает. Машина все равно принадлежит бюро, юридический отдел разберется.

Номера мне, конечно, вернули. Но тонировку с лобового стекла пришлось снять. Осталась только узкая полоса сверху. Четырнадцать сантиметров шириной, все по закону. Четырнадцать сантиметров, золотое сечение ГИБДД.

В холле бизнес-центра было прохладно. И здесь совсем не чувствовался апрель. Я с облегчением сняла очки, машинально оценила окружавшее меня пространство. Равновесие было сбито. Едва заметно, но все-таки смещено: слишком мало людей в дальнем конце холла, за турникетами. Так всегда бывает, когда с первого этажа только-только ушел лифт.

Поднявшись в бюро, я миновала белую, имитирующую ледяной кристалл стойку со светодиодной подсветкой. Кивнула сидевшей на ресепшен Саше и прошла в приемную.

Вероника была уже на месте. Ожидаемо. Руслана нет, дверь в его кабинет приоткрыта. Тоже ожидаемо. Понедельник не предвещал сюрпризов. Уже неплохо.

Я взяла со стола Вероники список звонивших мне людей. И еще один лист – сегодняшние встречи. И через час, ровно в 11:30 уже сидела в переговорной, отделенной от окружающего пространства тремя стеклянными стенами.

Пять проектов – пять презентаций. Ничего сверхординарного, обычная рутина. Рабочие моменты. Текущее состояние дел. Все проекты были в стадии реализации. Это взлет и посадка требуют ручного управления. Но как только набор высоты завершен, можно включать автопилот. И лишь время от времени бросать взгляд на показания приборов. Чем я сейчас и занималась.