– Надеюсь, ваше высочество, судьба будет благоворить к России. Что до меня, – Аркадий в почтении склонил голову, – сабля и имя – это все, что у меня есть. Сабля, чтобы пролагать ею дорогу, а имя для того, чтобы знали, кто по ней прошел. Я готов выполнить любой приказ вашего высочества. Тем паче, что много обязан вам. Честь имею.

– Браво, я всегда знал о вашей сабле, коя способна по первому слову покинуть ножны. Знал и о преданном сердце, радеющем за веру и верность Отечеству, но вот о душе… Впрочем, шут с этой философией. – Великий князь огладил ухоженные усы, пригубил вино. – Gott sei dank.44 Я вполне удовлетворен нашей беседой. Кстати, у вас есть жена, дети? Дама сердца, наконец? Мужчина в вашем возрасте есть лучшее сочетание силы и разума. Это к тому… mon cher… Может быть, кто-то из ваших близких, родных в ваше отсутствие нуждается в моем покровительстве?

– Благодарю, ваше высочество, это излишне. Семьей обзавестись мне Бог не дал. Почтенные родители давно в земле… Вот только мой крестник Александр… с вашего позволения… ваш родственник. – Голос ростмистра на мгновение дрогнул. Снова склонив голову, он приложил правую руку к груди.

– О, да… Это point d'honneur…45 И это делает вам честь, господин Лебедев. Но о сем не извольте беспокоиться. Это mea culpa,46 и я сумею ее загладить перед Всевышним. – Его высочество выдержал паузу, выпустил цепочку дымовых колец изо рта. – Что ж, ежели вопрос решен, вот вам мое рекомендательное письмо для Генерального штаба. Второе послание вручите лично генералу Нейгардту. Убежден, он найдет вам достойное место. —Михаил Павлович протянул ротмистру два пакета, скрепленных сургучными печатями, и, вновь пригубив шабли, подумал: «Этот славный малый отнюдь не похож на милого дворцового лакея. Его не назовешь очаровательной посредственностью. Отрадно, что в тридцатом году судьба свела нас под Гроховым… Жаль, если сей молодец сложит голову на Кавказе… преданность и верноподданичество нынче в цене. Но с другой стороны: нет человека – нет проблемы. M-lle Ришар скончалась при родах… Внебрачный сын в далекой Вильне… Коли этот храбрец, как многие иные имена, навеки растворится в горах Кавказа… что ж, стало быть, так… Почему нет? Хорошими людьми не рождаются, ими умирают».

– Засим прощайте, друг мой, меня ждут государственные дела. Но помните, – Великий князь, жарко сверкнув рассыпанным по плечам золотом эполет, поднялся и потрепал по плечу курьера, – кроме сабли и имени, у вас есть еще я. Храни вас Господь, Аркадий Павлович. С Богом!

«Ох, и носит же меня лихо…» – Лебедев, тяжко страдая от перепоя, насилу попытался рассветить глаза и наконец-то понять, «где он и с кем?» Однако затея эта оказалась куда как непростой: голова трещала, ровно коня подковывали, а набрякшие свинцом веки отказывались подчиниться. Послав значительное количество чертей в адрес ставропольского начальства, а также большого штаба и разных лиц, которыми генерал Нейгардт47 всегда любил окружать себя ради почета, ротмистр таки привстал на локтях и тупо узрел «мир». «Вот уж воистину: на небе выпил – на земле закусил. Только выбрался из прошлого, как вляпался в настоящее».

Через розовые занавески окон тужились в упрямстве лучи апрельского солнца и наполняли еще не греющим, но каким-то особенным веселым светом спальню и находившиеся в ней предметы.

Аркадий повернул всклокоченную со сна голову и, тихо застонав, мертвецом откинулся на подушку: «Похоже, и вправду мне всю дорогу ворожит бес».

Рядом, уткнувшись щекой в пуховую перину, мирно посапывала вдова уездного почтмейстера Глазкова, что третьего года был зарублен шашками немирными чеченами под станицей Червленной. «Прикажите самовар истопить, Оксана Прокопьевна… Не в пример зябко у вас… с похмелья колотит… Собаке в будке и то теплее…» – хотел было попреком озадачить вдову Аркадий, но состояние полного несостояния, а вернее, мрачной рассеянности и умственной хмельной тьмы не дало ему разомкнуть губ.

Тем временем, будто прочитав его мысли, в доме заслышались скорые шаги прислуги, неряшливо брякнули о железистый лист принесенные со двора кучером Антипом дрова; громыхнул медью самовар, лязгнул ухват, пытаясь подхватить чумазый чугунок щей…

Минутой позже мимо приоткрытых дверей спальни проплыла и на миг задержалась у щели любопытная рожа ключницы Матрены. В ее жадных до сплетен глазах шаял огонек злорадства, точно выжигал клеймо: «Ай да госпожа – хороша! Бог главный, а онась первая опосля Его! Муженек-мученик ешша и остыть не поспел в земле, а она глядь: груди пялит и сердчать не думат!»

Часы мерно отходили четверть часа, может, и более, когда альков мало-помалу наполнил едва уловимый, но столь милый душе запах тепла. Угревшись под одеялом, Лебедев вслушивался в звуки и шорохи ожившего дома и представлял, как знакомый, кривой на один глаз Антип, сидя на корточках, матькается, покусывая ус, возится у беленой печи и, обжигая пальцы, подтапливает кудрявой берестой волглые на концах после ночной изморози дрова.

Лебедев еще разок сквозь вязь ресниц глянул в ясное окно: с широкого струганого подоконника, крашенного белой краскою, недоверчиво и пугливо слетела ожившая по весне муха. Где-то продолжали уверенно фыркать, бурчать и постреливать взявшиеся огнем дрова… но пламя желтых языков памяти, что лениво изгибались, облизывались и скользили перед мысленным взором, уносили ротмистра в далекое далёко… Ощущая обнаженным бедром горячее гладкое колено молодой вдовы, он продолжал пребывать в беспокойной похмельной дреме, видя себя самого в ту пору, когда способность радоваться жизни, способность наслаждаться и ни секунды не тревожиться из-за прошлого или будущего еще не покачнулась на зыбких весах гармонии молодости.

* * *

Ему везло с младых ногтей, и это везение, как ржавь, незаметно портило, развращало… У семи нянек дитя без глаза – Аркадий не был исключением. За воспитанием барчука ревностно никто не следил: ни маменька, ни papá. Разве что многочисленные и такие же бестолково-шумные, что курицы, бонны, а позже педантичный, скупой на ласку и слово гувернер-немец, но как-то уж решительно по-немецки, сухо и отстраненно. И немудрено: Отто Карлович, пожалуй, больше всего на свете любил три вещи: зачитывать по нескуольку раз в день «Pater noster», будучи убежденным католиком, с непостижимой аккуратностью затачивать берлинские карандаши и каллиграфическим почерком выводить мелом латинские буквы на графитной доске.

Так от Рождества до Пасхи, от Пасхи до Троицы незаметно пролетали дни, проходили годы… Суровость и вечная занятость Павла Сергеевича, как и надуманные со скуки тревоги Анны Андреевны глубокой борозды не оставили в интересах и приоритетах сына. Suum cuique.48

Между тем, Аркадий был уже в тех летах, когда родителям следовало крепко задуматься о грядущей карьере своего чада. И старший Лебедев – муж ума трезвого, ревностный в вере к Богу и Государю, будучи к тому же человеком военным и пунктуальным, после краткого, более формального (чем требовал того этикет) têtе-à-tête с женой, определил Аркадия в Пажеский корпус.49

В Пажеском он шел одним из первых и в постижении военных наук, и в качестве застрельщика утех юности и, выйдя в полк, как это случается с живыми натурами, сделался всеобщим кумиром. Его яркие серо-зеленые глаза сверкали счастливой бесшабашностью и отвагой. Поразительно, но ему везло как в обществе, так и с начальством. Имя его частенько повторялось сослуживцами с завистью, дамами – с восхищением. При этом он не был ни петиметром, ни шаркуном, и даже злые языки не смели упрекнуть Аркадия в этих пороках.