Ночами Духи в квартире тихо шуршат, но иногда беспричинно могут завыть на высокой душераздирающей ноте, маскируясь зачем-то под вопль одинокой, жаждущей соития кошки.

Это преследовало меня. Особенно в детстве. Если выйдешь на улицу вечером, почти наверняка это случится… Когда узнала научное название, легче не стало.

Как-то раз я спросила мою подругу Маринку (когда мы уже оканчивали институт):

– А тебя не преследовали эксгибиционисты?

– А кто это такие?

– Ну, это такие мужики.

– Какие такие?

Пришлось рассказать.

– Врешь… – ахнула Маринка, – не может такого быть.

– Это «Матерь-Секси» всех мордует в Москве, – влез в разговор Алик, – мужики беснуются в столпленном цацами пространстве.

…Высокий брюнет был модно одет. Я и моя подруга Танька смотрели на его цветастый шарф, болтали и завидовали, сидя на спинке скамейки возле нашего подъезда. Брюнет прятал руки в карманах замшевой куртки (наверное, купюрами хрустит – думали мы), вдруг он распахнулся, и из него, как из брандспойта, хлынула обильная пена… «Что это?!» – обомлели Танька и я, и соскользнули со спинки в сугроб…

А еще… Я, Вика и Лера бежали по пустому переулку, опаздывая в школу. Непонятно откуда появился старик в кафтане – он шел навстречу. Когда он оказался рядом с нами, мы опустили глаза, а старик вдруг сладким баритоном: «Я бы с этими и е…ться не стал». Мы вскинулись и рты раскрыли. А он раскрыл кафтан, а там… мы с визгом врассыпную… только ко второму уроку и успели. Потом рассказывали всем в школьном туалете, что с нами произошло…

А еще летом на пересменке, когда московские дворы пусты и тихи, ко мне пришли подружки и сказали: «Пойдем гулять, мы кое-что тебе покажем, только ты не бойся и не смейся, хотя это страшно и смешно», – и мы пошли к беседке и смотрели.

Он был абсолютно гол, под животом виднелось черное зияние, словно тазик с вороненой эмалью прилип к его бедрам. Он что-то застирывал в этом тазу, потом разглаживал, просматривал и опять застирывал… глаза его, как драндулеты, неслись на нас расширенно и быстро… У нас в руках кульки с черешней были, и все они рассыпались… мы вздрогнули и побежали прочь.

– Как жутко, – всхлипывала Лера, когда мы остановились и перевели дух, – и смешно…

Мы смеялись и не могли остановиться.

– Неужели это все на самом деле было? – спросила Лера.

И мы опять пошли смотреть и убегать. А потом спрятались за гаражами и начали следить. Сидели с час. Уже хотели уходить, как из беседки вышел наш бывший пионервожатый Голиков в светлой паре и с портфелем. Его отчислили из школы почти как год назад, но он нам говорил, что его пригласили на секретную работу в разведку.

Голиков огляделся, наклонился, поправил шнурки на штиблетах и вышел на набережную.

– А этот еще откуда? – спросила Лера.

– Наверное, скрутил того, – предположила Даша.

– А вдруг убил? – прошептала Лера.

– Как же убил… – у меня возникло подозрение, и я взглянула на Леру.

– Ну не Голикоффф-же! – вскрикнула она, приложив руки к ключицам…

– Это неудовлетворенная «Матерь-Секси» сует свои животы и груди в переулки и дворы Москвы, – сказал Алик, – и потом уже злая «Покуда» бьет фонтаном в небо, наполняя страхом малолеток, приобщая их к коловращенью такой-сякой вселенной.

И… еще… еще… И даже здесь, в уголке небольшого сада, где я сижу на скамейке с маленькой дочкой, кто-то шевелится в цветущих кустах сирени… И мы срываемся… – «Мама, а ведь он за тобой охотится», – несемся, спотыкаясь, как раненые звери, и неудовлетворенная «Матерь-Секси» и злая «Покуда» гонятся по следу, а потом наперерез, пытаясь напугать две крошечные фигурки, бегущие к людям…

– Ты только не торопись и будь внимательна, – моя тетушка раскрывает ноты на нужной странице и разглаживает листы со всей тщательностью, хотя они в этом и не нуждаются. – Эту вещь, – тетушка явно чем-то озабочена, и мне кажется, что ей наплевать на меня (во всяком случае, сейчас), поэтому просит сыграть что-то из давно пройденного, чтобы предаться собственным мыслям, а не тратить силы на замечания, которыми она истязает меня при разборе новой пьесы, – ты играла уже давно и вполне прилично, вспомним для разнообразия.

Я медленно начинаю «К Элизе», но тут же молниеносно увеличиваю темп, и тетушка постукивает меня по руке и приглушенно шепчет: «Ну, куда ты несешься? Давай-ка сначала». Я слушаюсь, но из вредности начинаю бить по клавишам как по барабану, и тетушка морщится, хлопает опять по моей руке, а потом легко и по макушке, заставляя опять играть пьесу с самого начала. Я беспрекословно следую указаниям, поначалу раздумывая, чем бы еще возмутить тетушку, но музыка вскоре пленяет меня, и я продолжаю с удовольствием, с замедленной реакцией наблюдая, как тетушка листает указательным пальчиком уголки нотных страниц и находит на пюпитре (за сборником фортепьянных пьес) тоненькую книжку по занимательной химии, в которую я «вгрызаюсь» всякий раз во время пауз наших занятий, например, когда моя мучительница справляет нужду или долго смотрится – она делает это редко, но периодически, подчиняясь каким-то собственным внутренним порывам, – в зеркала трюмо, которое стоит в темном длинном коридоре.

– Ага… – многозначительно тянет тетушка.

Я сбавляю темп и останавливаюсь.

– Да ты играй, играй, – тетушка шуршит страницами, и я несмело продолжаю мелодию, спотыкаясь на каждом такте.

– Ну-с, ну-с, – шепчет себе под нос тетушка, – что же будет, если смешать селитру, серу, бертолетову соль и все это поджечь?

Я вспоминаю опыт недельной давности, когда я сожгла именно такую адскую смесь и чуть не задохнулась от едкого дыма. К тому же опалила челку, и ее пришлось состричь (как всегда неаккуратно, с проплешиной надо лбом). Пережив ужас и позор еще раз, начинаю недовольно морщиться и нехотя говорю: «Что надо, то и будет», потом разворачиваюсь на стульчике и смотрю на тетушку с напряженной, но вежливой улыбкой.

– Ты пробовала? – тетушка заговорщицки пристально вглядывается мне в глаза. Я уверена, что она обо всем догадывается или даже знает (правда непонятно – откуда), тем более, такого опыта в книжечке не описывается, поэтому отпираться бесполезно, и утвердительно киваю.

– Да ну… и где? – тетушка сейчас своя в доску и ей можно довериться.

– Вон там, – я разворачиваюсь на стульчике и машу рукой в сторону скрытого непролазной темью закутка в коридоре.

– Как, прямо на паркете?! – восклицает тетушка.

– Нет, почему, на сковородке.

– Ну, и как это было, расскажи, – тетушка прижимает книжку к груди и просто-напросто выпяливается на меня, чуть приоткрыв рот.

Мне непонятно, к чему она клонит и что ей за дело, но мой язык развязывается сам собой:

– Ну, дым был, искры.

– А запах был? – не отстает тетушка.

– Еще бы… такой едкий, я даже закашлялась.

– А дым какой, фиолетовый?

– Дым как дым, ничего особенного.

Я чувствую, что тетушка уже не слушает меня, она пристально вглядывается в то место, где я сжигала смесь. Ее напряжение передается мне – я утыкаюсь взглядом туда же.

– Дым, говоришь, и запах, – с особым акцентом на первом слове произносит тетушка, и я отчего-то вздрагиваю. Нет, не может же быть, чтобы память так четко… но действительно опять вижу дым. Тетушка намеренно громко шумит носом, втягивая воздух, и я, не веря своим ощущениям, чувствую запах жженой серы. Дым вскоре рассеивается (строго говоря, он не похож на тот, первоначальный, недельной давности, он более разрежен и подсинен), и я четко осознаю, что в коридоре, в закутке, точно на том месте, где производился мой опыт, стоит высокий чернокожий в джинсах и байковой рубахе в бледную клетку.