Вышел он из больницы и как с рельсов сошел. Померещилось ему, что он должен умереть, и что весь его организм то ли в ранах, то ли в наростах. И стал он бегать по врачам, просвечиваться снизу доверху и сверху донизу. Но врачи неизменно говорили: “Вы абсолютно здоровы”. – “А вот здесь что-то режет, доктор”. Доктор пальпировал, исследовал и изрекал: “Ну, как бык”… И он понемногу успокоился. Только когда сердце кололо, или ломил затылок к перемене погоды, он вспоминал Е., разговаривал с ней: “Не жди, я не приду. Ты мстишь мне за тот вечер, но… но… ведь тогда не было… поэзии”».

Вот такая история. Сложная штука поэзия. Для одних она есть, для других ее нет, а для третьих она есть, даже когда у них ничего нет. Мне кажется, я чувствую ее ежедневно, иногда чаще – ежечасно, но… видите ли, я, например, с подозрением отношусь к Ф. Сологубу, который однажды, всего за один день, написал более 60-ти стихотворений.

а просто быть в роще (желательно поздней весной и в полном одиночестве), и тогда обязательно к Вам кто-нибудь потянется.

Когда синь неба, проникшая в мои поры и достигшая области почек, печени и солнечного сплетения, после того, как мы втроем (я и две мои закадычные подружки), расстелив одеяла на пляже и выкупавшись, выпили по стакану каберне, разредилась до прозрачного эфира, и в ней заиграли фиолетовые молнийки и змейки, толкавшие мое тело хаотично то вверх, то влево и вправо, кто-то тихо и отдаленно вздохнул и прошептал:

«Как лепетно, Господи, красота-то какая! Как все преображается от дела рук Твоих, и исчезают обиды и огорчения. Разве это не Ты выстроил в равномерный ряд четыре белоснежные яхты и упруго раздул их паруса? А может быть, это не яхты, а крупные чайки, которые то припадают к водной глади, то отстраняются от нее в поисках добычи? Сколько малых и больших предчувствий даешь Ты ощутить в одно единственное мгновение и задуматься над ними то ли в порыве сладкого испуга, то ли горького наслаждения…»

Я созерцала мир как бы сверху, пораженно осознавая, что вижу всю картину пейзажа одновременно в целом и в частностях, ничто не удивляло меня, а лишь радовало, но только… да вот это… на одеялах, расстеленных у берега, я увидела трех лягушек, можно было бы подумать, что это люди сидят на коленях и опираются руками в землю, но нет… это точно были три лягушки… одна зеленая лягушка, плотненькая и складненькая, другая – синяя, а рядом с ними – желтая лягушечка.

У зеленой лягушки светлые волосы, заплетенные в косы, были сложены короной на голове, голубые выпуклые глаза сливались с эфиром, иногда она потирала одной лапкой о другую и чуть ли не подпрыгивала от бешеной радости. Синяя лягушка, вытянутая, как стручок гороха, с растрепавшимися по плечам и слипшимися в сосульки длинными черными волосами, смотрела вокруг, сначала расширяя глаза, а потом сощуривая их, как будто бы наблюдала не жизнь, а слепки с жизни, которые она подносила к глазам, а потом отдаляла, оставаясь довольной или, на худой конец, равнодушной. Желтая лягушка казалась мне до боли знакомой – кто это? кто это? – но я так и не смогла ответить на вопрос, лихорадочно перебирая в памяти всех своих приятельниц и приятелей…

«Скажи что-нибудь умное, скажи!..» – приставала зеленая лягушка к синей. Желтая лягушка смотрела попеременно на них обеих, и нервно вверх-вниз ходили ее животик и зобик. Синяя лягушка медлила, рассматривая прыгающих в воду и резвящихся купальщиков и купальщиц. Но вот она напряглась, потом усмехнулась и начала: «Есть два точно рифмующихся слова… в них скрыта не только жизненно важная тайна, но и ее разгадка…» – она опять затихла, уйдя как бы в себя. «Какие, какие?!» – уже не в силах сдержаться восклицала зеленая лягушка. «В них есть сокровенный смысл, намек на…» – синяя лягушка медлила и растягивала паузу. «Да говори же… какие?!» – зеленая лягушка не могла усидеть на месте и, опершись руками о землю, выставила высоко свой плотный зад и подпрыгнула. «Гениальное и…» – продолжала медленно синяя лягушка. «И… и…» – нараспев повторила зеленая. «…и… генитальное», – наконец закончила свою мысль синяя. Зеленая лягушка бешено расхохоталась и запрыгала в экстазе. Желтая лягушечка вздрогнула и задумалась – шутит или нет синяя лягушка? А если нет, то есть ли смысл в ее словах или они – откровенная глупость? Так она и осталась сидеть вне времени и в сомнении, и ее животик и зобик пульсировали неровно и нервно, более неровно и нервно, чем полагается пульсировать животикам и зобикам у почти образованных и уверенных в себе лягушек…

Ягненок в лесу заблудился. Девушка Черная Ночь пожалела ягненка, вывела к тропке, да прилепилась навечно к нему.

Той же ночью просто девушка по той же тропинке гуляла и случайно чулок из капрона вдруг порвала. Осердясь, резко сняла свой чулок и на что-то (курчавое, теплое, черненькое) надела его. А «что-то» – ягненок тот был, точнее его голова.

Ягненок совсем обезумел, поднялся на задние ноги, передние на крепкий дубок возложил и стал дожидаться конца.

Забрезжил рассвет. Смелый охотник шагал по той же тропинке. Увидев ягненка, – «Ах, сатана!» – в страхе домой убежал.

Однажды (не помню когда, но точно знаю – давно) мне сказали, что люди есть, голова у которых вращается. А точнее поворачивается на 180 градусов, и они могут смотреть на всех со спины.

И я решила поглядеть на этих людей, и такие люди нашлись в самом деле. Но были они совершенно измучены исполненьем трюка за трюком, и их волшебство не дошло до меня, не вызвало ответного чувства.

Зимовщикам на Аляске снег так часто забивается в рот, что выть хочется. Но выть никак нельзя. Можно вызвать резонансный вой Духов, и, следовательно, свистопляску метели или пурги, и, как результат, – еще более меткое и безысходное попадание снега в рот.

За тремя зайцами погонишься, а ни один и не нужен.

Вобла – вкусная рыбка. У акулы острые зубки. У корифены злобные глазки. У ската живот, как салазки.

Мы брали их под Варшавой. Мы били их под Каховкой. Мы ели их в кубрике с солью.

…Акула, прильнувшая к палубе, была полнолунной и сонной, нагой, в разноцветных разводах, таинственной лодкой подводной.

И мне захотелось с нею обняться.

Она была гладкой и твердой и пахла жасмином и йодом, ромашкой, сиренью и медом, потом она пахла весною, потом уже пахла сосною и шишкой еловой, потом – уже нашей столовой, подсолнечным маслом и смальцем, потом уже тем африканцем, что дал мне монету в двадцать копеек, когда мне было лет десять.

Это случилось в нашем же доме, в мебельной комиссионке. Там часто бывали Бернес, Лепешинская Ольга, Толубко – генерал-полковник и другие известные и неизвестные люди. Я тоже любила там же бывать, поглаживать кресла, пощипывать стулья и бацать на клавикордах, оживляя бесценную рухлядь. Мои Собачий вальс и Огинского полонез имели неизменный успех. В тот знаменательный день я так наяривала, что мне намекнули – уйди, мол, мешаешь, кто ты такая? Я хлопнула крышкой и огляделась нахально. Тут-то африканец и сунул мне в руку монетку. Вот чудак. Да у меня таких денег в розовой кошке было штук триста! Но я улыбнулась и сказала «спасибо». Однако монета обжигала ладонь. Я решила ее рассмотреть и забежала за дом. Монета оказалась обычной. Но что-то… А вдруг?! Заразная! Я бросила монету в подтаявший снег. (Солнце светило вовсю. Приближалась весна.) Монета сверкнула, как глаз африканца, и я пожалела ее. Подняла, отряхнула… Но… Вдруг?! Заразная! Опять бросила в снег. Потом подняла. А вдруг? – Заразная! – Бросила. – Подняла. – А вдруг?! – Бросила. – Подняла. – А вдруг? – Бросила. (Солнце заволокли тучи. Стало серо и вдохновенно.) – Опять подняла. Взяла двумя пальцами за ободок и отнесла в Дом Игрушек. Добавила еще сорок копеек и купила божью коровку. Красную, пухлую, на черных колесиках… Как я тащила ее на шнурке через мост, по-моему, Крымский – одно загляденье! Она двигалась, словно живая. Я назвала ее Феней. «Феня, идем», – говорила все время я, и Феня шла и шла, перебирая колесиками мокрый асфальт. На середине моста мы остановились. (Потемнело. Началась пурга. Зима не хотела сдаваться – боролась с весною.) Мне показалось, что я внутри моря стою. А рядом со мною – не божья коровка, а рыбка, не божья, а рыбка, не божья, а рыбка, рыбка золотая!