Громадная площадь Тавра в это время оказалась действительно полупустой. Впрочем, несмотря на пост, мясом кое-где торговали, но длинные ряды мясников были заполнены торговцами рыбой да зеленью. Простолюдины перекусывали пирожками с потрошками, постоянно оглядываясь и как бы извиняясь перед новым богом. Но кушать-то хочется, а впереди целый тяжелый день, без мяса никак нельзя!

Префект нетерпеливо дернул Константина за рубашку-тунику: «Чего на босяков уставился? Каждому – свое».

Трибун решительно зашагал впереди, знаком показав гвардейцам из северян ускорить шаг.

Наконец, срезав центральную улицу, вышли в порт. Громадный, соленый, кричащий, причитающий, молящийся на всех наречиях Ойкумены порт Восточного Рима предстал перед ними во всем великолепии и во всей кажущейся бестолковости. Корабли со спущенными парусами стояли впритык, готовясь уйти в зеленое, синее, черное море. На три месяца, на полгода.

Иллирийцы, капподокийцы, фригийцы, италийцы, сирийцы, египтяне, галлы, иберы, греки (то ли еретики, то ли – подданные Империи, но заблудшие в своей философии); мастеровые, искавшие заказы перед навигацией; плотники, желавшие ну вот сейчас, ну вот ведь срочно поправить такелаж; абсолютно бесстыдные страховщики, навязчиво предлагавшие свои услуги; строгие офицеры таможни, с обеспокоенным видом спешившие оформить очередной корабль. И – пассажиры, в последний момент решившие попытать судьбу то ли купцов, то ли гостей, то ли просто сесть и уплыть.

Все это разом буквально захлестнуло уже оказавшуюся совершенно беззащитной перед этим воистину вавилонским столпотворением группу строгих и целеустремленных мужчин.

Не растерялся только Префект Священной опочивальни. Кажется, в порту он чувствовал себя как дома. Решительно указав рукой Германику место слева от себя, префект заговорил с несколькими портовыми обитателями, странно, словно из глубины горла, произнося слова на только ему известном языке. Одетые во что горазд смуглые мужчины, на мгновение склонившиеся в почтительном поклоне, сразу же, совсем не по-палатийски, вдруг что-то живо начали объяснять, показывая пальцами направление.

– Наши корабли уже готовы, стоят чуть в стороне, – сказал евнух. – Мои денежки тишину любят, предлагаю пройтись немного.

Трибун только кивнул, происходящее его забавляло. Запах тины, соленой воды, недавно по-быстрому просмоленных кораблей крепко вцепился в ноздри, а гул делового народа, спешившего в плаванье в неизвестные и опасные края, будоражил и волновал.

Император в него верит, Елена любит, сын – родится…

И он – богат!

Чего еще желать трибуну комитатского провинциального легиона?!

– Твое задание, Германик, вернуться к осени, – тем временем втолковывал офицеру Префект Священной опочивальни. – Светлейшему нашему доложишь то, что увидел. А вопросами торговли позволь заняться моему человеку. Он – предан, опытен, у него – доля в экспедиции. Кстати, он египтянин, мой родственник.

Наконец Константин Германик увидел свой корабль.

Широкий – как говорили ахейцы еще во времена Гомера. Классический «торгаш», грузно сидевший в воде, с двумя мачтами да дюжиной открытых палубных банок для гребцов. Устойчивый и надежный.

– Будут еще два корабля, любезный трибун, – как-то странно, чуть ли не заискивая перед Германиком, вдруг произнес Префект Священной опочивальни. – Они сейчас загружаются. А ты пока взойди на корабль вместе с капитаном-навкликром да скажи откровенно: нравится ли он тебе.

Что нравится: корабль или капитан, трибун понять не успел. Невысокий бритый египтянин с подведенными глазами и громадным носом, приговаривая то ли слова нездешней молитвы, то ли приглашения, увлек офицера на корабль. Краем глаза Константин успел заметить, что префект, как бы замешкавшись, остался на берегу у трапа.

– Зовут меня – Аммоний, великолепный солдат, – бормотал тем временем капитан, отчего-то не глядя в сторону трибуна, но почтительно и одновременно настойчиво теребя край одежды Константина. – В дружественные нам земли мы везем обычный товар: немного дорогих пряностей, много фиников, еще больше сладкого вина, разумеется, ткани…

Капитан небрежно и быстро откидывал кожаные накидки, покрывавшие груз в трюме корабля.

Германик мгновенно насторожился: количество хорошо выделанных накидок явно не соответствовала цене груза. Да и кто просмоленной кожей сладкие финики накрывает?!

– А – это?! – Трибун решительно отбросил накидку.

Железные наконечники для стрел, длинные германские мечи-спаты, лежавшие отдельно от ножен; сами ножны; уздечки; панцирные нагрудники – все это явно не соответствовало законам Рима, запрещавшим вывоз оружия в сопредельные страны.

Константин Германик строго посмотрел на египтянина:

– Ты знаешь, что за это полагается?

Капитан-навклир, оглянувшись, вдруг быстро заговорил:

– Трибун! Высокий друг, стоящий на берегу, позволил. Нам ли с тобой ему перечить? Закроем глаза, положим накидки на место. Варвары получат свое, ты – тоже. Вернемся к осени с прибылью.

Германик хотел возразить, но его внимание привлек оклик с пристани:

– Герой и друг императора! Иосаф приветствует тебя!

Трибун подошел к борту. Друг-соперник Иосаф, комит охраны императора собственной персоной пожаловал в порт. С ним – двое. Германик, забыв о контрабанде, мигом перемахнул через борт, с легкостью преодолев три с половиной шага мутной зеленой воды, плескавшейся между бортом и пристанью.

Иосаф, одобрительно кивнув, представил своих людей:

– Калеб. Лучник из страны эфиопов. Греческим не владеет, понимает разве что десяток воинских команд. Но ты видишь его лук. Тирас, фракиец. Серпоносец. Ну, с ним ты знаком.

Выжженное солнцем лицо Калеба, коренастого эфиопского наемника, было темнее ночи. Обнаженная правая рука, черная, неестественно большая, как будто сама по себе высовывалась из серой туники. На большом пальце правой руки Калебы сидел грубый конусообразный перстень из железа. Страшный стрелок глядел угрюмо, исподлобья. По всему было видно, что идея сменить твердую сушу на предательски качающуюся корабельную палубу его явно не привлекала. Впрочем, кто его спрашивает?!

Напротив, фракиец, с вырезанным, как из коричневого дуба, лицом, широко улыбался (если дуб может улыбаться) и трибуна приветствовал искренне, чуть ли не фамильярно. В белой рубахе и коричневых штанах, он запросто поигрывал серпом, будто палочкой пастуха в руках:

– Командир, помнишь меня?!

Трибун Галльского легиона облегченно выдохнул:

– Это – солдаты!

Иосаф радостно осклабился:

– Даю тебе – лучших бойцов. Оцени, трибун.

Константин Германик осторожно тронул огромный лук за спиной эфиопа. Показал на его большой палец с перстнем:

– Этим тянешь?

Тот, поняв вопрос, мигом согнул лук, набросил петлю на железный крючок, крепко примотанный жилами к дереву. Охрана префекта потянулась к мечам. Пехота ненавидела стрелков из лука. Всегда. И отцы ненавидели, и деды. Про́клятое племя – стрелки из лука!

Эфиоп секунду выждал и только после едва заметного кивка Константина легко растянул страшное оружие, послав стрелу в деревянный столб-причал судна, стоявшего в полутораста шагах. Та впилась в дерево, лишь оперенье грязно-серое задергалось на ветру.

Константин Германик только присвистнул.

– Митра тебе в помощь! – бросил эфиопу.

Тот угрюмо кивнул и, легко согнув лук, аккуратно снял тетиву с крючка.

– Ну а с тобой, солдат, я уж точно знаком, – Германик обратился к фракийцу.

Знающий себе цену ветеран сдержанно кивнул:

– Трибун. Я видел, как ты вел в бой алу аланов на согдийцев, вооруженных железными булавами. Помню, как мы уходили от проклятого Евфрата, когда лекари достали стрелу из твоего бедра.

Константин Германик достал золотой динарий, протянул боевому побратиму:

– Отплываем сегодня. Но ты успеешь помянуть тех, кто остался не погребенным из моей кавалерийский алы. Христос и Митра да пребудут с ними.