Цветовод ты так восторженно распахнут навстречу людям и мечтам, твои усы цветами пахнут, которым ты названия дал: фонтаном бурным кундалини куст гладиолусов назвал, волшебной пляской диких линий ты лилии именовал. наречена ромашка смехом, улыбкой ландыш наречён, пион чванливый, вот потеха, прослыть пижоном обречён. круглоголовый одуванчик зовется просто: шаролюб. отныне василёк – шаманчик, жасмин – прикосновение губ. физалис – рыжий лис хвостатый, а колокольчик – «динь-динь-дон». пусть жёлтый шхмель и шхмель мохнатый сольются в имени одном. поэт цветов, знаток созвездий, переписавший словари, спеши любить, ходи и езди и землю заново твори! Цайтрафер вот первый снег, таинственный пушок, он падать не спешит, он вставил ногу в стремя, и требует одну – на посошок. цайтрафер, парвеню, электрошок, прикосновеньем охлаждает темя, он замедляется, поскольку нас полно, и нет причин быстрее лечь на дно:… ткёт бытие событий полотно, и нитями мы все в нём суть одно, и – некуда спешить, ведь все мы – время. Хобот когда на душе ноябристо, обрывисто, ломко невмочь, иди на забытую пристань, иди, друг, из города прочь, ведь там, говорят, на рассвете швартуется странный паром и все нерождённые дети долой уплывают на нём, долой уплывают любови, несбывшихся чаяний плот на тёплой макушке слоновьей всех нас далеко увезёт. и хобот и длинные уши и древний расколотый клык несёт нерожденные души сквозь воду домой, напрямик. Херувим неуловима тень от дыма и миг любви неуловим, — жить без него – непредставимо, но ты умрёшь, столкнувшись с ним, а тот, что – может быть – воскреснет и искренней и интересней и от тебя неотделим, но безтелесен, чист и пресен, и сам собою… нелюбим. Хайдеггер я – Мартин Хайдеггер, и я заброшен в лес, немы́ стволы деревьев, не́мы травы. и небо давит на меня, как пресс. и все правы́, и все имеют пра́во на бытие, но нет им оправда́ния. цветок увянет: это увядание, антицветение, тоже факт земли, чтоб люди зафиксировать смогли бессмысленность и нужность состраданья. я есть – и такова моя работа. я есть. я – сострадание, забота. Флейта моей души прозрачное стекло дрожащее дыханье стеклодува из флейты металлического клюва для музыки волшебной извлекло. вселенной сердца сонный первозвук становится пронзительней и мягче от боли непредвиденных разлук, наружу льётся, всхлипывая, плачет. прозрачен, как хрусталь, и так певуч, в молчании я жду звезды вечерней, чтоб отразить её лиловый луч — и зазвучать легко и многомерно, как часть симфонии, как увертюра дня, как камертон глобального хорала. стекло изъято было из огня, но пело и само огнём сияло. Фильмы ты глазами снимаешь фильмы, бесконечные раскадровки, в этих фильмах – пейзаж печальный, приглушённый, неяркий свет. говоришь, будто пишешь пьесу под космическую диктовку, предвещает исход летальный излагаемый там сюжет. а потом ты меняешь ракурс, или что-то сбивает фокус, и размытым пятном вплывает в мизансцену шалой герой. прикоснувшись к стеклу губами, получает безмолвный допуск. не кривляется, не играет, просто машет тебе рукой. вот уже панорама сверху, и она без монтажных склеек: ты сама на себя взираешь и смеёшься с набитым ртом, вы бежите вдвоём по парку мимо тощих его аллеек, он хохочет, а ты летаешь, задевая его крылом, а в конце вы уже в обнимку пьёте чай из стеклянной кружки. опускается кран. к подошве прилепился осенний лист. и тихонечко, под сурдинку, слышен голос твоей подружки, потому что подружка – тоже автор пьесы и сценарист. Февраль февраль брильянтовый, февраль – алмазный, февраль невыносимо ледяной: кристалл воды – как со снежинкой связан? снежинистость – с структурой водяной? откуда столько форм и положений? а с неба шестигранники летят, от фонаря отбрасывая тени, напоминая беленьких утят. |
