вот по стеклу узор ведёт рука:

он матовый, он – хлопья с потолка,

Вивальди написал метель в столице,

всё вьюжится – в себя вжимают лица,

все соучастники толпы, зимы и вьюги.

вокруг – другие: вот тебе и други,

другие – отречения столпы,

другие – декабристы. государь

их гонит от себя в седые дебри,

где бреют головы, где роют землю вепри,

где – вечно – наступающий январь.

вот женщина врывается в ютуб,

она стреляет в них из пистолета,

они украли жизнь – весну и лето,

а смысл кончился, он больше ей не люб,

течёт слюна из поврежденных губ,

в желудке переварена котлета,

но пуля в лоб – лишь точка для поэта.

ты с пистолетом входишь в этот клуб,

клубок из змей, шнурков и проводов,

и ты – как пионер: всегда готов

любить, страдать и умирать за это.

ты сам не знаешь, что ты хочешь,

куда глядят твои глаза.

деревьям что-то там бормочешь:

«берёзы», «бризы», «бирюза».

берёза грезит бризом мая:

«пусть он пахнёт, пусть лёд растает,

бриз бесконечно-голубой,

слезами очи мне умой.

май ласковый, май бирюзовый,

приди – сними венец терновый.»

это – предел всех возможных абстракций,

это – конкретно, как в глотке – слюна.

это – принять, чтоб потом отрекаться,

это – нехватка, которой – сполна.

себя обнаруживает случайно,

как в рукаве – козырной туз.

оно для меня – величайшая тайна.

им обладая, ему же молюсь.

белый цветок распускается в темени,

космос шевелит его лепестки.

сколько умов, к этой двинувшись теме,

об неё обломали клыки.

мои же клыки давно обломаны:

трогаю жизнь остриём языка,

им раздвигаю препятствий заслоны,

им ощущаю твёрдость соска.

млечное. вечное. сверхчеловечное.

это бурливым порогом в реке,

кальпами мерит всё быстротечное,

феей танцует на языке.

собрана в Цюрихе пресс-конференция:

металлоломом немецкая речь.

этому имя дано: conscientia,

но это – не имя, это – не вещь.

мне в Индии садху сказал по секрету:

всё, что ты чувствуешь, – это оно.

и не найдёшь ничего, кроме этого,

есть лишь это: оно одно.

мать всех существ, огонь мироздания,

сердца биение, движение глаз,

объединив, разделяет всех нас,

и называется это – сознание.

под глазами морщинами вбито

два иероглифа мага цветов:

«моё сердце разбито, разбито»,

«жить – невмочь, умирать – не готов».

он идёт, открывая порталы

в измерения плотных адов,

и мерцает хрустальным фракталом

над макушкой созвездие слов.

трансцендентное пойло поэтов —

бритвой слёз растревоженный крик.

он идёт и вращает планету,

он – ребёнок, и он же – старик.

а ещё он – зародыш дельфина.

а ещё – нераскрытый бутон.

минерал цвета ультрамарина,

стук трамвайных колёс – тоже он.

иногда он меня посещает

и кладёт на чело пятерню,

сердце в хрупкий сосуд превращает,

но его я ни в чём не виню.

он – прозрачной души навигатор.

ей секрет состраданья открыв,

он заводит в груди детонатор,

и теперь ты – сознание-взрыв:

нелокален и полинаправлен.

обладающий силой волны,

он вливает алмазы расплавленные

в твою память сквозь вещие сны:

ты себя вспоминаешь теургом,

твоё тело – гигантский эон.

направляемый Шивой и Дургой,

ты вплетаешь кислоты в геном

и ведёшь неслучайную запись

книги Дхармы в спиралях любви.

танец новых галактик – разлапист,

пуповина планеты – в крови,

уж обрезана связь поколений:

начинается эксперимент.

здесь в саду – миллиарды растений,

ну а это – не трогайте, нет.

от Москвы до Колымы

нету слов на букву Ы.

побуду грубым

трубадуром-правдорубом,

немного пьяным, оттого – спонтанным,

клубочком смыслов, колобочком, клубом.

живу в стране – тяжёлой, толстой тётке

с работой шлюхи, интеллектом идиотки,

зарплатой клерка, и она – аноргазмичка.

ей интересны шмотки, по привычке

она даёт засранцам и бандитам,

которыми была б давно убита,

но круто банчит и хранит общак.

она уже не женщина, а шлак.

сюда путёвка – это наказанье.

она как тренажёр для состраданья,

идёт по кругу, как замученный ишак,

но не сдыхает. по ночам летают

в её шерсти неоперённые нимфетки,

и тают в их беззубых ртах конфетки,

а на тарелке – лобстер, только – рак:

таков диагноз этой профурсетки.

побуду нежным: скажу, что

возрождение неизбежно,

хворь исцелима.

и что, пока она мятежна

и любима,

для всех нас есть надежда,

и она – неистребима.