Щелкунчик трёхглавый крыс вскочил на пьедестал, надменно озирает поле боя: мелькнул в толпе Щелкунчика оскал, и сразу легче стало нам с тобою. пусть горло сковано печальной немотою, но знаем мы почти наверняка: что кажется незыблемым пока, трухлявой обернётся скорлупою. Шут кареглазый баламут, в небо смотрит глупый шут. у него в глазах туман, он сулит тебе обман. губошлёп и горемыка, он ни в чем не вяжет лыка. оттого и цел пока: любят боги дурака. Шизофазия красиво жить не запретишь, а быть свободным не заставишь, какое тут меню составишь: биг-мак, чизкейк, филе-о-фиш, шизофазия, циклодол, комар, пиявка, богомол. какая боль, какой позор: они идут в ночной дозор, а ты лысеешь и картавишь, всех любишь и в гробу лежишь ингредиент как прекурсор — становится ядром процесса, на космонавта смотрит вор с подобострастным интересом: ты сверху бога не узрел, а мы скомуниздили ракету, но ты остался не у дел, и Бог с тобой, раз Бога – нету, а в кока-кольнях бьют в набат, из водки совесть добывая, Бог есть, он, сука, бородат, вот открывашка – ключ от Рая, он был евреями распят, для нас ее передавая. шизофазия, циклодол, биг-мак, канатчикова дача, и только так, а не иначе: Россия, космос, рок-н-ролл! Чертополох цветут каштан, и яблоня, и груша, и вишня. и черёмуха цветёт. мой город стал как будто бы из плюша, весь мягкий и пушистый, словно кот. мой город – кот, свернувшийся в клубочек, он млеет, и мурчит, и щурит глаз. и ароматом тополиных почек он вечерами обнимает нас. устав от ритма бесконечной румбы, он замедляет темп, чтоб сделать вдох. я просыпаюсь в ароматной клумбе и в ней торчу, как злой чертополох: украшен иглами, снабжён смертельным ядом, я вверх стремлюсь лиловым хохолком, а рядом беззащитные наряды колышутся весенним ветерком. колышется наивный одуванчик, ему неделя радости дана, а об меня ребёнок колет пальчик, и пробивается в соцветие седина. цветы повсюду дарят людям чудо и вдохновение: аромат и цвет. чертополох растёт. он ждёт верблюда, но в солнечной Москве верблюда нет. Человечек под одеялом сжавшийся в комочек, валяется сутулый человечек, и губ его поблёкший лепесточек шевелится и сам себя калечит; а трубочки его сосудов сини, и зелены вокруг зрачков колечки, он обезвожен, обезвитаминен, как многие в округе человечки; на подоконник сыплются листочки, на небе всюду – облачка да тучки, а человечек трогает височки, ему как в детстве хочется на ручки, прижаться веком к ароматной щёчке и ощутить объятия подмышкой, но все вокруг давно поодиночке расставлены, разложены, как книжки по полочкам, манежикам, кроваткам. и гаснет лампочка, вися на проводочке, и надо быть воспитанным и кратким, финал строки обозначая точкой. Чаадаевка я в Чаадаевке. здесь мокрый тёплый камень под пятой, да тени гладиолусов в ночи. Луна тревожит их: не с той ты, непростой твой выбор, ты не стой! и не молчи! ведь той не нужен ты, ей путь – на юг, и нежный юный друг ей шепчет: «ты не стой, приляг со мной на плед и успокой…» а я им: «нет!» они глупы. да что с них взять – цветы: цветут и соком липких губ пленяют пчёл. со мною ты, и я с тобой — в мороз и зной. но сам всё это про себя прочёл, и разомлел от жара чёрных тел в вечерней неге тёмно-золотой. Целовальня пусть сознание струится через зеркало фрактально: я смотрю и проникаю в твоё сердце моментально. я пойду на колокольню, я найду там целовальню, мне сегодня очень больно: я влюблён маниакально. Цветочки её взгляд пробирает тебя насквозь, но бежит он вскользь, по своей орбите. лето, вроде, вчера только началось, а глядишь вокруг: да оно в зените. ты сидишь один, ты сжимаешь трость. я останусь тут, ну а вы – живите. когда люди пишут, то строят мост, на латыни ли, на санскрите ль. когда люди пишут – они орут: запятые, тире, тире да точки. мать-и-мачеха лбом пробивает грунт, чтобы что? – чтобы жёлтенькие цветочки. |
