— Ал…! Прекрати!

— Что же ты, ебаный трусливый заяц, так расстраиваешь своего дедка? Или что, неужели хватило смелости признать хоть перед самим собой, кто ты таков есть, а, чертова тряпка?

Ощущение удара, принесшего выбившую свет и слух оглушенность, ворвалось в тело с такой скоростью и такой силой, что Алоису показалось, будто всё его существо распалось на молекулы, будто умерло и собралось заново уже кем-то другим — новым, вконец обезумевшим и просто каким-то…

Каким-то…

Он не знал, как это называется, но навстречу Леону не потянулся, а оголтело бросился, подсекая того резким выпадом сработавшей подножки. Почти уже навалился сверху, почти прожог хищными волчьими глазами дыру в уязвимой глотке, когда вдруг снова — ни черта не оправившийся и не поспевший увернуться — отлетел к блядской стенке, теряя последние капли воздуха.

Он хрипел, он хмело мотал головой и пытался сфокусировать расплывающееся зрение, пока чужие руки, обхватив за гриву волос, обездвиживали, опускались на грудь и живот, скользили по сведенным судорогой плечам.

Чертов Леон дышал часто и дробился перед глазами на три уродливых отражения, а Алоис…

Алоис, с кристальной трезвостью вспомнив вдруг то единственно-настоящее, в чём с какого-то хрена удумал усомниться, вскинул лицо и, оскалив пасть, гневно и злобно взревел, оглашая, кажется, этим вот призывно-прощальным воем все-все прилегающие окрестности:

— Вали ты к дьяволу, тварь! И убери немедленно от меня свои блядовы лапы! Извини, конечно, сраный дедушкин внучок, но моя задница — не твоего полета! Она…

— Полета моего, — это, последнее, было странным, было причудливым, было таким, как рокот бойницкого грома по весне, и…

И сказанным отнюдь не притихшим Леоном.

И ни разу не самим Алоисом.

А…

Тем бархатисто-певучим офранцуженным голосом, которого не могло существовать, который вовсе не говорил с ним ни по какому телефону — Алоис так и не определился, Алоис так и не поверил, Алоис с концами во всём этом запутался, — но почему-то…

Почему-то…

Существовал.

И был.

И…

Говорил.

Хватило одного движения подавшегося в сторону рыжего мальчишки, хватило одной попытки поднять разбитую голову и сощурить полуослепшие мокрые глаза, чтобы Блум увидел…

Увидел…

Его.

Высокого — да сколько же в тебе было роста, господин Звездочет…? — поджарого мужчину с гепардовыми желтыми глазами и кучерявой шевелюрой взъерошенных темных волос.

С тонкими ровными губами и внимательным, хищным, встревоженным, но безупречно красивым лицом.

С подрагивающими обнаженными пальцами и длинными ногами в черных обтягивающих брюках.

В длинном черном пальто и — сумасшедший безумец…! — с букетом скарлатно-алых роз в левой руке.

Он приехал слишком быстро, слишком невозможно быстро, отыскав там, где не должен был отыскать, и слишком…

Слишком…

Тебя всегда и во всём просто «слишком», страшный, странный, нужный до ломки и судороги взбалмошный Лорд Штерн.

Алоису казалось, что он прекратил дышать.

Алоису не показалось, и он действительно прекратил, о господи, дышать: застыл, замер, мазнул бесплодным беспомощным хрипом по вымороженной пустоте и подумал, что вот-вот подкосится, рухнет и умрет.

Там же он с сокрушающей ясностью осознал, что отвеченный звонок был настоящим, что договоренность о встрече была настоящей тоже, что он с неё постыдно сбежал, что сумасшедший пасхальный Лорд всё равно его нашел — как ищейка по запаху, как одержимый бес по оставленным фосфорным следам и крылатому небесному свечению.

— Что… ты… здесь… де… лаешь…? — не помня себя, пролепетал мальчишка, тщетно пытаясь унять тремор забившегося тела, сгруппироваться и хоть как-нибудь подняться на ноги, чтобы не встречать его — и без того покорителя и похитителя — таким вот беззащитным побитым щенком.

Лорд приподнял брови, нарисовал на губах подвижную, но опасную улыбку, спровоцированную чужим нежелательным присутствием; взгляд желтых глаз неторопливо вернулся к застывшему в непонимании Леону, предупреждая, что тому бы лучше убраться побыстрее, а иначе будет очень, очень и очень больно, хоть и против причинения этого самого «больно» господин Штерн ничего не имел.

— Приехал за тобой, разумеется, моя красота, — рыкнул — именно что рыкнул — продолжающий улыбаться Тики. — Я и не надеялся, будто ты останешься послушно дожидаться меня в назначенном месте, и вполне был готов к новому рауту наших с тобой излюбленных догонялок, но… Некоторый сюрприз ты мне всё-таки, как погляжу, подготовил. И как я мог в тебе сомневаться, удивительный мой инфант…? Так вы, юный джентльмен, стало быть, и есть тот, кто возомнил себя хозяином моего… прелестного Кота? Смею заверить — очень зря. Хозяин из нас двоих здесь только один, и это, спешу огорчить, не вы.

Алоис, до чертовщины уязвленный и пристыженный, но вместе с тем и до чертовщины же пьяный, до чертовщины счастливый, краем отслаивающегося сознания услышал, как перекошенный Леон что-то ответил, как принялся невесть что доказывать и хмуриться, прожигая цепкими взглядами тупнем сидящего рядом темноглазого мальчишку, как рассмеялся на все его слова и выпады Тики, чуть наклоняя к плечу кудлатую голову.

В переиначенном, переписанном, догорающем от волнения существе всплыла как никогда яркая, колдующим бубном отстукивающая мысль, что он впервые видел, впервые слышал, как смеялся этот человек по-настоящему, и сердце, обдав волной разгоряченной крови, громыхнуло, прильнуло к лицу и шее разжижающей плоть краской. Дыхание, вроде бы кое-как вернувшееся, мгновенно сбилось, руки внезапно отогрелись, низ живота свело томительной судорогой.

Не находя сил взять в толк, что происходит и к кому уже обращается напыщенный господин Лорд, выглядящий и ведущий себя и в самом деле как дворянский дворянин, юноша, опираясь о стену, ладони и непослушные ноги, не без труда поднялся, покачнулся, отряхнулся.

Обдал предупреждающим стальным оскалом дернувшегося было следом Леона…

А потом Лорд потянул за поводок, призывающее похлопал себя по колену, извернул в иной улыбке бархатные губы, и послушный прирученный пёс, поджав испуганный хвост, пошел к тому навстречу, чтобы с проделанными ломкими шагами глохнуть под ударами распирающего из нутра сердца, под потоком застрявшей в ушах крови, под дрожью в каждой расслоившейся клетке.

Алоис, боясь смотреть, боясь узнавать, боясь принимать на веру сплетающуюся и переплетающуюся реальность, опустил лицо, занавесил глаза длинной слепившейся челкой. Алоис медленно и валко чеканил растягивающиеся на мили метры, сжимал выбеленные хрупкие кулаки, вдыхал и захлебывался всё явственнее и явственнее разливающимся по округе запахом дорогого одеколона с примесью табака и кислой вишни.

Алоис…

Точно-точно заканчивался.

Сходил с ума.

Терял себя.

Остановившись тесно, перед, впритык и поддавшись припадочному смятению, не зная, как поднять глаз или куда отсюда деться, как принять и что сказать, при этом познавая новое беспокойное ощущение странной защищенности от паршивого жестокого мира, исходящее от этого вот человека, просто взял и, задержав вдох… уткнулся Тики лбом в плечо, потому что никуда выше всё равно, как оказалось, не доставал.

Отгремела секунда, вторая, третья, по крови поползли бешеные неизвестные потоки, в горле застряла непривычная слабая сладость, тело превратилось в сплошной комок замкнувшегося напряжения…

Когда вдруг рука Лорда поднялась, обхватила его поперек спины, резким движением заставляя втиснуться в твердую-твердую грудину со всей той силой, от которой тело снова и снова распадалось на уходящие в небытие отпущенные частицы.

Алоис не хотел вырываться, Алоис хотел остаться так навсегда, просто ладони сами уперлись в чужую грудь, а тело само забилось, вскидывая, наконец, голову, чтобы увидеть его взгляд — пагубный, трижды, о боже, пагубный… — когда всё та же чужая — не чужая, ни разу, нет… — рука поднялась выше и, требовательно надавив ему на затылок, заставила вернуться лицом к плечу, вдыхая всё новые и новые накрывающие запахи.