Томаса застыла. Перед ее глазами четко всплыл тот день, день похорон папочки, день исчезновения Эвы, будто ждал своего часа и появился фотографией, охваченной рамкой. В метели вот-вот скрылась Эва, а они все стояли и смотрели ей вслед, не предполагая, что появится она больше чем через полсотни лет такой ужасной крашеной яркой старухой, какая сидит перед ней.

Томаса ничего не знала о жизни сестры и не могла даже ее представить, что-то блестящее и вихревое проносилось мимо ее глаз, когда она всматривалась в сестру и пыталась ее понять. А Эва молчала.

— Коля ведь тоже исчез, — сообщила Томаса после молчания. Она и об этом давно забыла, но сейчас вспомнила, и вспоминала все отчетливее и отчетливее.

— Куда же он исчез? — вяло спросила Эвангелина, не ощущая того, что все изменилось в секунду, что Томаса, наконец, ВОШЛА в те дни.

— Не знаю, — ответила Томаса, оживев, розовея, и Эвангелина заметила это и уж по-другому смотрела на сестру — и ждала, ждала, наконец-то! — Никто не знал. Он, Коля, ушел вечером, скоро за тобой. И унес пистолет. Папеньки его. И ничего с собой не взял. Ни еды, ни белья. Его сначала живого искали… А потом уже нет… Тетя Аннета просила мужиков за кольцо с бриллиантом, они честно искали, я и мамочка с ними ходили. И в реке, и в парке, и на кладбище. Потом мы с мамочкой и тетей Аннетой по деревням ездили и искали. И нигде его не было и никто не встречал. Пропал, как ты…

Томаса говорила и смотрела мимо Эвангелины в окно, и Эвангелина все больше угадывала в ней ту Томасу, девчонку, и видела вживе, как она ходит по деревням и спрашивает про мальчика, в которого влюблена.

— А тетя Аннет? — спросила Эвангелина тихо, когда Томаса замолчала. Спросила тихо, чтобы не нарушить правды той жизни, которая вошла в дом и расположилась в нем, а могла и ускользнуть, как их тоненькая блеклая близость, которая чуть не погибла, как будто бы даже невесть из-за чего.

— Тетя Аннета? Она съездила с нами один раз и потом просила нас ездить, а сама сидела в мансарде и писала свой дневник, как сумасшедшая, по-моему даже не спала и не ела как следует.

Видно было, что Томаса и сейчас осуждает тетю Аннету, уже не существующую. Эвангелина, сжавшись, поняла, что это все. Все о Коле. Все! И боялась и знала уже, что о Машине и такой скудости не услышит. И не спрашивала о нем, и, наверное, не спросит… Пожалуй, она могла бы сейчас умереть, так прекратилось вдруг в ней все: сердцебиение, дыхание, мысли, течение крови. Но она вздрогнула еще от одного имени, пришедшего на память, и это спасло ее.

— Господи, а Фира, Фира! — вскрикнула Эвангелина и улыбнулась, спасая себя этой улыбкой. И тут же получила ответ.

— Фира жила в Ленинграде после войны, мы с ней переписывались изредка. У нее муж большой начальник, квартира шикарная и две дочки.

— Да-а? Вот как! — откликнулась Эвангелина, и Томаса с удовольствием повторила — Очень большой начальник и две дочки интеллигентные.

— А у тебя кто муж? — напрямик спросила Томаса, думая, что сейчас услышит о необыкновенном богаче, но защищенная умершим своим Трофимом, про которого Эвангелина уже поняла, что это его портрет висит в общей с внуком Томасиной комнате.

— Никто, — беспечно ответила Эвангелина и не собиралась ничего пояснять.

— Ни-и-икто?? — как и должно было, спросила с изумлением Томаса. — Как так?

— Так, — ответила с холодком, наслаждаясь эффектом, Эвангелина, — их у меня было немало, но, слава богу, ни одного не осталось. Тяжко держать мужчину в доме.

— А-а, — сказала Томаса, не зная совершенно, что ответить на подобную тираду.

Это неопределенное, но явно осуждающее «а-а» подстегнуло Эвангелину, у которой тоже оставался еще порыв молодости.

— У меня нет семьи. Я одна. И мне хорошо.

Эвангелина уже почти смеялась, хотя то, что она говорила, было сущей правдой, и совсем не веселой. А Томаса сидела, положив руки на колени, на фартук, который забыла снять, и думала о сестре так же, как и в те странные, необыкновенные и трудные дни революции: дрянная, вздорная, глупая. Может быть, не в этих выражениях, но по сути так.

Эвангелина поднялась. Ей все надоело.

— Ну я пойду, Тома, — сказала она, мило улыбаясь. — Утомилась. Возраст. И дам покой тебе, смотри, сколько ты наготовила, и все мне одной. Я бы умерла у огня, если бы сделала хотя бы половину.

— Конечно, — сказала Томаса, вдруг становясь тоже холодной и чопорной — никчемная беседа, а какую она ждала? И добавила — Ведь я это и для дочери с зятем. (Соврала, но надо было!)

— Вот как? — всколыхнулась Эвангелина, будто невесть что интересное услышала, и в этом тоже была иностранность, раздражающая Томасу. Эти вскрики и охи, — будто мир рушится, а говорит об ерунде.

Русские женщины, те, которые живут в России, ничему так игриво и сильно (по форме) не удивляются. Даже на что-то совсем удивительное только покачают головой и скажут: надо же! Будто предполагали такое. Скромны они в выражении чувств, если это касается повседневности, не трогает серьезного и трагического. А тут разве чувства? Крики. Сомневалась вообще в чувствах сестры Томаса, глядя в желтые потухшие глаза и опустившуюся враз фигуру, которую та пыталась удерживать все время как на колу.

— Да, — ответила она Эве на ее вскрик с неприязнью. — Им. Они на юге отдыхают, а внук, Витюша, в пионерском лагере.

— Вот как? — снова воскликнула Эвангелина, и, чтобы не взорваться, Томаса встала, и тут же вскочила Эва, собираясь уходить.

После Эвиной телеграммы Томаса высчитывала дни, хотела, чтобы не попали они вместе — сестра-тетушка и дочь-племянница с зятем. Хотела побыть с Эвой наедине, а теперь хотела, чтобы приехали Инна и Олег. Чтобы увидела Эва и умную Томасину дочь, научного работника с прекрасной мамочкиной косой, и видного смешливого интересного зятя, а не только ее, Томасу, — домашнюю замарашку, на которую Эва смотрит с явным сожалением и тем самым вызывает в Томасе чувство, похожее на прежнюю ненависть. И разревелась сегодня Томаса ни к чему. А Эва говорила:

— До свидания, сестричка. Спасибо за прием. Такого я никогда не имела нигде, поверь мне. Во Франции хотя и любят поесть, но гостей встречают много скромнее.

И, видя каменное лицо сестры, сжалась и почувствовала, что неприятна стала этой почти чужой женщине с тяжелым белым лицом, некрасивой фигурой и плохо уложенной головой. Вспомнила с досадой, что ни одного сувенира не достала из сумочки, и решила отдать их в передней, перед самым уходом. Говорить было не о чем.

Выходя из столовой, Эвангелина еще раз светски вздохнула: ах, я помешала тебе, прости… — и почувствовала вдруг, как ей горько по-настоящему, что не сложилась их встреча, не получилось, и кто виноват — неизвестно.

Эвангелина шла по коридору. Томаса за нею, молча. И вдруг в передней Томаса преградила сестре путь, в передней, где на вешалке висели плащи и зонты и была ВХОДНАЯ-ВЫХОДНАЯ дверь, через которую сейчас уйдет Эва, простучит каблуками по лестнице, выйдет на улицу и исчезнет уже навсегда, — потому что уж не шестидесяти, но даже пяти лет не будет, — а она через минуту останется одна в чистой квартире с натертыми наново полами, с запахом пирогов и жареной баранины, начиненной чесноком. Она останется одна и сядет на кухне, праздно сложив руки, потому что все сделано и не осталось ничего, кроме того, что ждать дочку с зятем с юга. Они приедут и бросятся на разносолы, которые она приготовила для сестры, и будут есть и с набитыми ртами хвалить и удивляться, как мать, оказалось, вкусно готовит, и как всего много, и почему она не наготавливает такого хотя бы по воскресеньям. Потом приедет Витюша, и Томаса снова забегает по магазинам, и станет готовить котлеты и омлеты, и обстирывать, и обглаживать семейство, а вечером валиться на кровать и, едва коснувшись подушки, засыпать, под тихое посапывание Витюши, но через час просыпаться и слышать, как в столовой кричит телевизор. Показывают из Москвы оперу или оперетту. И хохот Олега, и молчание Инны, как будто ее и нет там. А может быть, и нет в комнате с телевизором. Может быть, она в спальне, заперлась с книжкой, завязав голову платком и заткнув уши ватой, потому что Инна говорит, что телевизор сводит ее с ума и только такой глупый тип, как ее муж, может слушать и смотреть его целыми вечерами. И что она наконец испортит этот ящик навсегда.