Витюша даже в свои двенадцать лет был суховат и строг, и, нося очки, часто взглядывал на своего папеньку поверх них, и только что не покачивал головой, чтобы уж совсем походить не только на взрослого, но и на учителя, особенно когда папенька веселился, выпив субботнюю четвертинку и приняв ванну, или начинал воспитывать сына, говоря, что тот совсем не читает художественную литературу, Пушкина там, Некрасова, Чернышевского, Олег, зять, был в литературе не силен, но любил про нее поговорить, и, пожалуй, любил ее по-своему, читая разрозненно то Толстого странички две-три, то рассказы Чехова все подряд, и потом мог их пересказать от первой строки до последней, вроде анекдотов. А сын все решал что-то в смятых пополам тетрадочках. Однажды Олег спросил сына, зачем он сминает тетрадочки пополам, что это значит. Сын усмехнулся и подробно разъяснил, что так решаются головоломки, которые им дает руководитель математического кружка — на одной его стороне все уже решено, и только на другую выводится часть — любая, казалось бы бессмысленная — задачи, и по ней надо определить весь ход и всю структуру задания.
— А-а, — только и произнес Олег. Сын поправил очки и углубился в тетрадочку. Голова у сына была круглейшая. Цвет волос истинно серый и тоненькая голубая шея.
И как-то Томасе показалось, что зять стал погуливать. Поздновато и робко стал входить он в дом. Не выпивши и вместе с тем с блестящими глазами. Первый раз, когда Антонина Алексеевна увидела зятя таким, у нее похолодело сердце.
Сразу же представилось: развод, новая жена зятя — красавица, дети там, удачные (Витюша, конечно, у них очень удачный, но пусть бы был хоть немножко поглупее, что ли…) и красивые, алименты, которые они будут получать и коротать жизнь вдвоем (Витюша подрастет и уйдет, конечно…), одна — старость, другая — средние годы. Стала присматриваться и поняла, что не глуп зять, хоть и не умен. Не глуп и делает все как надо, и ведь даже увидел, что она поняла. И показалось Антонине Алексеевне, сделал успокоительно рукой, ничего, мол, тещенька, все в ажуре, — любимое его выражение. Так они и жили спокойно, и каждый старался, чтобы и себе и другому было не очень хлопотно и не так уж плохо и, может быть, даже удобно. Квартира у них была три комнаты в большом доме. Все комнаты раздельные. Эвакуацию они провели в городе Уфе и жили там ничего, неплохо, потому что отец Инны, муж Антонины Алексеевны, был с броней, работал на оборонном заводе, но в конце войны вдруг поссорился с новым директором и стал проситься с брони на фронт. Но тут война кончилась, и Трофим Михайлович, совсем перессорившись с директором, ушел в ремконтору. Но надо было решать, что делать, потому что Трофим стал нервным и бешеным в этой ремконторе. Антонина Алексеевна не спала ночами и не знала, что бы такое придумать, чтобы спасти мужа, потому что видела, как он погибает, а без него, с дочкой-подростком на руках, и она не выживет, без специальности, без родных. Ну и, конечно, привыкла к нему, любила. И как-то на мужнин срыв сказала вдруг: давай поедем в наш город. Муж расшумелся еще больше: что это за город, да это не город, а большая деревня и пусть лучше она не лезет к нему в душу. Но Антонина Алексеевна была практичной и уже все про городок узнала, свой давний, что там и как и что намечается. И они все-таки переехали туда, и квартиру справили, и работать стал муж, правда не совсем по своей специальности, но зарплата хорошая, и люди его уважали, работник он был всегда трудовой. Умер он не болея, уже на пенсии был. Во дворе, от сердца. А могилка его далеко от мамочкиной, так уж получилось, заводские место устроили. И теперь Антонина Алексеевна ходила к ним розно — не успевала сразу к двоим, уставала. Но чудилось ей, что мамочкина могилка не только ее, война здесь прошла, оккупация, — наверное, и чужих хоронили, но пусть уж, чего считаться. Мамочка умерла давно, только Антонина Алексеевна замуж вышла и с мужем уехала проживать по месту его работы. Тут-то мамочка и умерла. Денег у них с мужем было негусто тогда, и Томаса собралась ехать на похороны, обобрав весь их прожиточный минимум, у соседей в долг взяла, а все равно не хватало. Тут Трофим сказал, что будет лучше, если она пошлет эти деньги кому-нибудь из знакомых, а сама не едет. Из знакомых в городке оставалась еще Фира и наезжала тетя Аннета. Но высылать тете Аннете деньги и просить ее о чем-либо было невозможно, она бы ничего не сделала, а вот Фире — сделает. И Томаса написала Фире и попросила ее помочь как нужно. Скоро получила ответ, в котором было обстоятельно рассказано, как все достойно прошло и как учреждение, где последнее время работала Зинаида Андреевна канцелярской техничкой, похоронило ее и выделило венок и на могилке поставили бордовый столбик с фамилией и именем, потому что теперь кресты не ставят, а досточку металлическую сделают за ее, Фирин, счет, так как Фира не бедная, а за большим человеком замужем. Деньги Антонины Алексеевны Фира обратно прислала, будто не Антонины Алексеевны мать умерла, а ее, Фирина. Трофим посмеялся, а сама она поплакала, хотя и понимала, что Фира поступила как нельзя более благородно.
Последнее время с мамочкой были не очень хорошие отношения, Антонина Алексеевна уехала с Трофимом, а мамочка продолжала жить у тети Аннеты в той же гостиной, хотя дом был теперь общественный и жили в нем еще семьи, и хотела, чтобы дочь тоже жила там, и желательно без мужа. Но Антонина этого не хотела, и они с мамочкой не то чтобы ссорились, а все время были недовольны друг другом, тем более что мамочка в последнее время стала несколько заговариваться и пристрастилась к курению, так как Антонина устроилась работать на фабрику, прежде только спичечную, а теперь выпускающую и дешевый табак, которым частично оплачивали заработок. И вот Зинаида Андреевна начала баловаться папиросами, вначале шутя, с Аннетой, пока та не уехала в Петроград, а потом и одна. Садилась у окна, раскладывала коробку с гильзами, табак, и набивала папиросы, что-то про себя приговаривая, потом, набив, закуривала и курила подряд штуки две-три и все беседовала, улыбалась, сама с собой. Если Антонина о чем-либо спрашивала ее в такие минуты, она поднимала отекшие прозрачно-синие веки над блеклыми глазами и грозно прикрикивала, как прежде, но не как прежде — ей так думалось, а жалко и смешно: оставьте меня в покое, не дадут минуту отдохнуть! Перерывов в курении у нее почти не оставалось, и всю работу по дому везла Антонина Алексеевна — и еду доставала она, уезжая иной раз далеко в деревни, меняла, что осталось. И поменяла свадебное платье (хорошо, что Эва принесла его!) на продукты. Веерок тоже взяла с собой, но на деревенских баб и девиц он не произвел впечатления, а за свадебное платье схватилось сразу несколько. Даже фату порвали, фату в виде испанской мантильки — помните? ее примеряла в пустом доме Эвангелина, но об этом никто не знал и не узнает. Мантильку рвали, но сначала предлагали за нее мало, объясняя, что платье старое, желтое, из моды вышло. Но Антонина стояла на своем. Она кремнем собрала в мешок наряд и веерок и отправилась из деревни. Девки оторопели. Трое бросились за ней. Нагнала самая яркощекая и яркоглазая. Красивая. Цену Антонина заломила порядочную — и сало там было и мука и соль. Потому что увидела, как хочется яркоглазой девке появиться перед суженым в этом желтом, затканном жемчугом платье и в мантильке. Сговорились. А веерок не взял никто, и Антонина привезла его домой, что обрадовало почему-то Зинаиду Андреевну. Скоро уехала в Петроград тетя Аннета, возомнившая, что ее дневник — роман века, а она великая писательница. (Впрочем, так и случилось. Дневник в Петрограде издали, и об их тете Аннете заговорили, что донеслось и до них не только из писем, но и от людей приезжавших.) Они оставались некоторое время в доме одни, но и его заселили, оставив им комнату, в которой они жили, гостиную. Где было полно воспоминаний, где умер Юлиус и лежал, куда прибегала исчезнувшая Эва. Антонине было тяжко, грустно и, пожалуй, страшно жить там, но что делать? Антонина Алексеевна замуж вышла нескоро. С годами она не только не расцвела, а как бы, не расцвев, стала отцветать. Никто не обращал на нее внимания, и никаких кавалеров у нее не было. А у каждой девчонки на фабрике, даже самой замухрышистой, был свой ухажер. Только у нее не было. Может, не из-за некрасоты, а из-за мрачного и равнодушного вида — мамочка ей так надоедала своими прихотями, папиросным дымом и разговорами ни о чем и неизвестно о чем. Девчонки же, понаехавшие из соседних деревень, были бойкие, веселые и с парнями умели, ух как обходиться, что те и не замечали, как уже оказывались обкрученными. Про Антонину шептались, что она из бывших и, наверное, потому такая злая. С ней никто не дружил и разговаривали только по делу. Неинтересно разговаривать с девчонкой, если у нее хахаля нет, о чем же тогда говорить, в восемнадцать-то лет? Так она и была одна.
