Фира бежала к дому Аннеты. У дома никого не было, и Фира несколько смутилась. Она думала, что, как в мирные времена, в дом идут знакомые, и двери открыты, и она пройдет со всеми и посмотрит на Юлиуса, которого совсем недавно видела бодрым и здоровым. Фира потопталась у крыльца. Она понимала, что стучаться ей сюда не с руки, не те отношения сложились у нее со старой хозяйкой. Но любопытство было огромно, и она все же отважилась. Скажет, что пришла проститься. Постучала. Тихо. Постучала погромче, и услышала шаги. Дверь отворилась, и перед нею встал кадет, невысокого роста, чернявый, давно не стриженный и лохматый. Фира ойкнула и прикрыла рот, потому что теперь точно знала, что с ним обнималась Евочка. Но кадет ничего этого не знал, сухо спросил: вы к кому?
Фира не ответила, мысли туго ходили в ее голове. Значит, они баловались, а отец умер. Вот они какие. Она сказала:
— Пусти-кось, я к покойничку.
Но кадет, воспылав к ней неприязнью, не пускал ее, загораживал вход. А Фира напирала на него, и чем бы это кончилось, — неизвестно, если бы не вышла Зинаида Андреевна и вместе с ней Аннета, которая на время — с сожалением — оставила свой дневник и отдалась совершенно подруге с ее горем. Зинаида Андреевна была заплаканна, но не в слезах, хотя держала платочек у рта.
— Кто там, Коленька? — спросила она, вглядываясь в темноту длинного коридора. Она не узнала сразу Фиру, глаза ее после свечей у ложа Юлиуса плохо видели. Коля замялся, он не знал, как назвать Фиру. Но тут Зинаида Андреевна узнала ее, а та успела бормотнуть: с Алексеем Георгиевичем проститься хочу пойтить.
Зинаида Андреевна на мгновение будто забыла, что за стеной лежит ее мертвый Юлиус, которого она много лет горячо любила, а теперь странно была спокойна, потому что еще не могла осознать своей потери, потом будет она ощущать эту величину, когда она не услышит больше, казалось, глупых его советов, его молчания тихого, его бессловесной к себе любви, которую она ощущала ежечасно. Она забыла, что он лежит, освещенный свечами, и Томаса сидит рядом. Она забыла все, когда увидела краснощекую любопытствующую Фиру, и как кадр в кино перед ней пронеслось воспоминание, как Фира отпрашивалась откуда угодно — от стирки, от пирогов, от гостей, чтобы взглянуть на покойника, как только узнавала, что кто-то умер. Это коробило Зинаиду Андреевну, и, хотя она не спрашивала, кто умер, и когда, и от чего, — Фира, придя, истово, со множеством подробностей, рассказывала, и Зинаида Андреевна не знала, куда деться от этих жутких в своем спокойном течении подробностей и рассказов, а Фира ходила за ней по пятам и говорила, говорила. Она не могла не поделиться. Все это не забыла, оказалось, Зинаида Андреевна. И теперь Фира стоит здесь и жаждет увидеть умершего Юлиуса и потом рассказывать, как он лежал и какой глаз у него приоткрыт.
— Это ужас! Не пускайте ее! Не пускайте! Уходи!
Зинаида Андреевна бросилась к Фире, и казалось, она вцепится ей в лицо. Так подумала Фира. И Аннета. И Коля. Аннета кинулась к Зинаиде Андреевне и, схватив ее за руки, стала уговаривать: ну милочка, Зинуша, голубушка, перестань. На кого ты поднимаешь руку? Это несчастное существо пришло с добром. Ну, не пускай, и все. Милочка моя, голубушка, успокойся. Зинаида Андреевна вспомнила тут про Юлиуса и опустила руки. Она покрылась испариной от того, как грешно и неблагородно ведет она себя при своем усопшем муже, который видит все это духовными очами и плачет о ней, грешнице. Господи, прости меня, прости, ввела она меня во грех. Уйдите, Фира, прошу вас. Господь не простит ни мне, ни вам этого.
Фира стояла как вкопанная, когда Зинаида Андреевна кричала. Но теперь, когда та стала говорить тихо, вдруг чего-то испугалась, хотя ей в кружке на фабрике объясняли, что бога нет и что его придумали попы — гуляки и пьяницы, чтоб обдирать бедный и честный простой народ. И лектор стал такое про попов рассказывать, что у Фиры затряслись поджилки. Но с лектором ничего не случилось ни в тот раз, ни после. Фира узнавала. И Фира постепенно стала приходить к тому, что без бога жить легче и спокойнее. Исчез страх совершения проступка, исчезло ожидание кары небесной за грешок или ругливость и разное там. Ничего. Только по привычке теперь молилась изредка Фира, когда хотела, чтобы ей потрафило. Бог стал своим в доску. Стоял на полочке. Можно и пыль не обтирать, а пригодится — и с мыльцем помыть. Он стал необидчивый, простецкий парень. Ни о каких карах и речи не шло. Ни о каком уважительном страхе. Запонадобился — помолился чутка, небрежно, скоренько, глядь — и поможет. Захотелось грешнуть — забыла, что и есть он на свете. Но тут почему-то перепугалась Фира. То ли покойник по соседству лежал и Фира его еще не видела, а значит, побаивалась и уважала. Только повернулась спиной Фира в толстой военной шинели и дунула из этого дома, напоследок сказав Зинаиде Андреевне:
— Это твоей дочке не простит. Что грешила, когда папаша помер, вон с энтим, с сосунком. А сама за товарищем Машиным как кошонка бегат.
Аннета не испугалась, как испугалась бы любая мать, поверив такой провинности своего ребенка, узнав, что «ребенок» рано начинает обращать в пепел дарованную ему по-царски жизнь. Взгляд ее означал другое: сын не так уж неловок и угрюм, не так уж плох, если сумел прельстить такую очаровательную милочку, как Эвангелина.
А Коля стоял опустив глаза, совсем сейчас мальчишка, особенно маленький какой-то, с темной полоской начинающихся усиков. Зинаида Андреевна в полной прострации обернулась к нему. Когда-то она боялась Коли для Томасы. И сейчас могла бы поверить, если бы сказали о Томасе, некрасивой, под стать ему и живущей с ним в одном доме. Но Эва! Это просто смешно. Фирка любым способом хочет добить их семью.
Зинаида Андреевна больно сжала руки. Как ей спасаться? Кто защитит их? Нет Юлиуса, мужа, отца, главы семьи, в конце-то концов. Фирка назвала Машина. Значит, весь город говорит об этом. И сегодня никто не приходит проститься с Юлиусом, с ее несчастным Юлиусом. И не только из-за смутного времени. Она понимает. Из-за Эвангелины. И пусть Аннета не утешает ее. Зинаида Андреевна прижала платок к глазам и быстро ушла в гостиную.
— Какое несчастье, какое несчастье, — вдруг сейчас, остро проникнувшись на глазах проходившим горем, прошептала Аннета. До этого она, оставив дневник, просто посвятила себя Зиночке. Утешала обычными словами, заставляла принять капли, отдохнуть, ходила договариваться с определенными мужиками, взяв с собой Колю. Это она делала даже напевая, мурлыча себе что-то под нос, почему-то всегда легкое, французское, но вспоминала бедного Юлиуса — и ругала себя за легкомыслие, но через минуту забывалась и снова начинала насвистывать или тихо внутренне радоваться. И только сейчас, будто и без ничего, стоя в коридоре, глядя на Фиру, слушая весь разговор и увидев, как горько прижала к глазам платок Зиночка, Аннета прониклась глубиной горя и страданий, той глубиной, куда сама Зинаида Андреевна еще только начала опускаться.
Аннета дошла по коридору медленно и вдруг резко открыла дверь в гостиную, где до сих пор, с момента смерти Юлиуса, не была.
Коля остался в коридоре. Никто ничего не спросил его, не оглянулся на него. Его не приняли всерьез. И если бы не смерть Алексея Георгиевича, то над ним бы славно посмеялись. Возлюбленный Улиты Алексеевны! Он вспомнил, как она брезгливо утирала рот, после его неловкого поцелуя. Он САМ чувствовал, каким противным, слюнявым он был тогда. Он был противен и смешон. Что ты хочешь, маленький гнусный гаваец? Мама смеялась над этой бредовой мыслью, но потом стала играть в нее. Ей было, стало приятно, как показалось Коле, что его, ее сына, принимают за циркового прельстителя. Тогда же она затеяла игру с его влюбленностью в Томасу. А он, услышав о гавайце, побежал к зеркалу и впервые обратил внимание на свои темные выпуклые губы, на маслянисто блестящие узкие глаза и желтоватое лицо. Оно вызвало у Коли отвращение, и с тех пор это ощущение отвращения к себе не покидало его. Как он мог позволить себе — такому! — дотронуться до Улиты Алексеевны! Коля пошел в кабинет, который теперь не закрывался и тот, кто хотел остаться наедине, мог идти туда. Но его опередила Томаса. Они встретились у кабинета как незнакомые. Коля посторонился, а она прошла, не взглянув на него. Дверь кабинета захлопнулась за ней. В их маленьком доме некуда было деваться. Когда-то верх принадлежал Коле, но с тех пор, как он поступил в корпус, верх забрала мама. Когда же он приезжал из корпуса, то спал в гостиной, и мама говорила, что гостиная — его комната, пусть он так и считает. А ему было жаль верха, но он не говорил об этом, потому что вообще мало что говорил своей занятой маме.
