— Брешешь, — грубо сказал Машин.

— Вот и нет, вот и не брешу, — плаксиво запричитала Фира, — да чтоб мне лебеду вместо хлиба исть, да чтоб…

— Хватит, — сказал Машин.

Но Фиру обиженную было не остановить.

— Что это вы, товарищ Машин, со мной грубости допускаете. Вы с нею допустите, а не со мной. Я вам как на духу. Могла бы и не приттить. Пусть озорует, мне что. Поозорует, а с вами погуляет, глазки вниз. А те́и — свои. Парня того я видала, он живет в доме, где ейные проживают. Черный такой, складненький. Мать у него фуфыря-расфуфыря ходила все. Юбка не юбка, кофта не кофта, а сама вдовая и пенсион не великой. В заграницах все жила и попивает. Я к ей на уборку ходила, меня немцы посылали, дак она стаканчики всё разноцветные готовила. Намешает чего-то, намешает, ягодку кинет и выпьет. И меня угощала, я раз выпила, дак цельный день как дурная ходила. А она ничего. Только веселая сделается и все в какую-то тетрадочку пишет да головой потряхивает. А парень у нее в кадетской гимназее учился. Черный такой, невеселый, не в мать. И не в отца. Отец белый был волосом, высо-окий. А энтот маленький, чернявенький…

Фира могла еще час рассказывать про все, что знала о Коле (она его теперь вспомнила), но Машин ее не слушал и не слышал. Он поверил Фире. Не могла она врать, с этими подробностями, с этим «наделась и думаю»… Подробности эти она придумать не могла, а могла только вот так нескладно рассказать. И как он смел на нее кричать, разве она виновата, что не умеет рассказать, но женщина она честная. Увидела — пришла, рассказала. А лучше было бы, если б не рассказала? Эх, Машин, кто же ты есть теперь?.. А та — чудовище, думал Машин. Чудовище. И тогда бежала к тому мальчишке. А с ним заигрывала, как с представителем властей, который понадобится. Хитрая тваренка. С мальчишкой роман крутит. С сопливым кадетом. С мелочью, думал Машин, уловив что-то из Фириных разглагольствований.

— Ну вот что, — сказал Машин. — Вы идите. У меня дел много. Мне не до этих историй. Кто с кем хочет, тот с тем и спит. Идите, Фира.

Фира ушла недовольная, Машин спасиба не сказал, сидел будто и без интереса, только на нее вызверился. А кто его знает — может, и без интереса. Это она по-бабьи решила, что Машин «интересуется» Евочкой. А может, и нет. Ну их, зло сплюнула Фира, обтянула платком голову и пошла прочь. Надо бы не говорить ничего, пусть бы сами расхлебывали.

Машин после ее ухода надел шинель, шапку и, прямой, узкий, слегка кособоча, прошел коридором и вышел на улицу. Пошел к конюшне. И через несколько минут ехал по дороге из города. Было у него дело в районе, а так как он через день уходил на фронт, то дело надо было решить неотложно. Ехал он шагом, и ему бы насладиться снежной низкой равниной под солнцем. То лиловой, то оранжевой, то голубой или красной. А то и зеленой, как смарагд. Драгоценной. И более драгоценной, чем что-либо иное на свете. Но разве мог он насладиться? Разве видели его глаза, которым в час черных дум дарована была эта мимолетная, никогда не повторяющаяся, никем не запечатленная красота? Ушедшая за минуту навсегда. Такая, какой была. Тишина и хрустальное цоканье копыт? Машин был черен.

Теперь он думал об Эвангелине не так изысканно — чудовище — а просто: сучонка, глупая тварь, дрянцо.

Как она выстраивалась перед ним с самого того вечера, когда он впервые пришел в их дом и увидел ее, странную, безбровую, черноволосую, с овалом мадонны и четкой темной верхней губой. Он вспомнил все так подробно. С самого первого дня, когда он схватил ее за рукав пальто и не успел еще увидеть, а услышал голос, прерывистый и нежный. И всего-то встреч было… А он вдруг решил жениться. От кого ему сейчас таиться? Женился бы через какое-то время. Уехал в другой город. Сиротка. Никто бы ничего не узнал. Но что-то его в ней останавливало. Что? Что так быстро и бездумно, главное — бездумно (ведь не из-за идей же!) — бросила родных. И что-то было, что влекло. Сила? Воля? Понимание подспудное? Да что он мелет! Дрянь. Мальчишке тоже лет семнадцать-восемнадцать, наверное… Нет у него под рукой никакой моральной изощренной пытки… Вызвать и при Фире сказать, что она и кто? Забрать мальчишку? Машин, стоп! Но что ему делать? что?

Так погрузился Машин в думы, что не заметил, как равнина стала серой, бесплотной без ушедшего солнца, и подумал, как мрачно начался день.

Эвангелина все же заснула и не слышала, как ушла Фира. Ей снился отец. То он сидел в магазине и смотрел в свои стекла, и во сне это было значительно и страшно. Эвангелина знала, что это сон, и ей хотелось проснуться, но она только стонала во сне, поворачивалась на бок и снова видела отца. Он шел к ней и улыбался, но улыбка эта казалась уловкой, и снова становилось тревожно и значительно. И снова Эвангелина со стоном поворачивалась, и готова была бежать, и не могла, и отец исчезал. Чтобы затем появиться снова, уже с букетом цветов в руках, готовый что-то ей рассказать, чего она не хотела слышать, и тогда он начинал сердиться, что было хуже всего. Она кричала: папа, папа, я не хочу, не хочу! Но он все шел к ней и говорил, говорил, что — из-за расстояния она не могла расслышать. Она ворочалась на диване, но сон не уходил, и не уходил отец, который подошел уже совсем близко и протягивал цветы — оказывается, уговаривая ее не бояться чего-то. Она скрывала, что боится-то именно его. А он уговаривал не бояться чего-то иного. Что спокойное и гладкое, говорил он… Эвангелина наконец проснулась, потому что маленький букетик полевых цветов, который он держал в руках, — несколько васильков и трава не очень свежая, желтая, неровная, разная, торчала некрасиво среди синих васильков, — букетик этот кольнул ее в руку, и она проснулась. Чувство, что отец был здесь, не проходило, и она посмотрела на свою руку у локтя, куда уколола ее травинка, самая длинная. Рука была чистой, без следа укола. Но она знала, что Юлиус только сейчас покинул ее. Он долго был здесь и смотрел на нее. Потому так долго она и не просыпалась и все же видела его. Эвангелина знала, что больше не заснет, но вставать не хотела, потому что не хотела говорить Фире о смерти отца. Она не хотела говорить об этом никому и никогда. Но знала, что придется говорить, и только оттягивала этот момент. Потому и лежала на диване, зная, что Фира все равно придет и ей придется Фире сказать об отце. А от кого Эвангелина могла это ночью узнать? Фира задаст ей этот вопрос, и на него надо будет ответить. Может быть, ничего не говорить Фирке? Ускользнуть из дома? Куда? К Машину она не пойдет. Теперь он сам должен будет прийти к ней. И сказать все, что он думает об их будущем. Ему она и скажет о смерти Юлиуса. Вдруг ей стало легко. Оказалось, что с уходом Юлиуса оборвались сами собой все связи с семьей. Она не хотела видеть ни мамочку, ни Томасу. Эвангелина села на диване, подобрав ноги и охватив руками колени. Оказалось, что отец держал их семью, а не мамочка, и уж не они с Томасой. Эвангелина подумала, что не войдет в дом тети Аннеты. Ее выгонят оттуда. Маленький чертенок с мокрыми губами нарасскажет такое! Она ведь не сказала ему, кто у нее ночует, а он понял, что она не одна. Пусть. Похороны завтра. Завтра она проводит Отца. А сегодня они уже виделись. Только плохо, что она его так боялась. Она даже не могла выслушать, что он хотел рассказать ей, — что-то очень важное для него.

Эвангелина снова легла. Растянулась. И чувствовала себя совсем свободной. Вначале она рассматривала потолок, на котором трещины превратились в горы, в реки, лица, руки, дома. Реки, горы и дома мало занимали ее. Но вот лица, которые возникали, она старалась удержать, хотя это было почти невозможно. Подмигнул тебе кто-то и исчез. Заплакал, и нету. Разозлился, подшутил, невозмутимо и гордо искоса глянул… Плывут и исчезают. И все незнакомые, невиданные, нездешние. В колпаках, шляпах, беретах. Оттуда, куда ушел отец? Из дали веков, как говорила их историческая дама. А странно, она за это время не зашла ни к одной подруге, не встретила никого на улице. Улицы опустели. Может быть, опустел и город? И она вдруг подумала не о семье, не о Машине. Она подумала о доме. И не о том, в котором она сейчас жила и рассматривала потолок н его трещины и прислушивалась, не идет ли Фирка. Она подумала о доме, каким он был. Совсем недавно. И не так уж изменился внешне. Вовсе не изменился, но стал другим и никогда не будет тем, чем был. И не потому, что умер отец. Умирали и у других отцы и матери. Но оставались дома. Оставалась их жизнь. А у нее теперь не было и жизни. Она была жива, а жизни у нее не было. Не было дома, хотя он стоял на месте, не было у нее никого. Есть чужой непонятный человек, которого, когда не видела, — боялась, а когда видела, — тоже боялась, чтобы он не ушел навсегда, чтобы не исчез из ее жизни — нежизни.