Они спускались по лестнице, и напряжение отпустило ее. Пусть жена и красавица. А кто знает. Та далеко, а она рядом, и они вместе будут работать, он же сказал об этом. Они спускались, и он держал ее за руку. Наконец-то кончились ее муки. Вспомнилось ей сегодняшнее унижение в тети Аннетином доме. Все уладится. Она знает. Вот вам и дура.
В кухне не начинали без них чаевничать. Фира поддерживала в плите огонь, чтобы не стыл чайник и было тепло. Эвангелина вошла и стояла у притолоки, робея сесть, пока он не скажет. Он указал на стул рассеянно и не замечая того, что она ждет этого жеста. Он привык к послушанию и не удивлялся ему ни в ком. Сам он сел на подставленный Фирой стул, не заметив, что Фира пододвинула стул. А Фира не находила в этом ничего зазорного. Сколько такие, как он, Машин, сделали для Фиры и других, так неужто ей трудно ему стул подать, и не только стул. Ноги мыть да воду пить, сказала бы Фирина мать, если бы дожила до сегодняшней справедливости в мире.
Началось чаепитие, не похожее ни на одно, которое помнила из своей прежней жизни Эвангелина. Там, в прошлом, чай был не чай сам по себе, а предлог для встречи, флирта, секретной или светской болтовни, маленьких, но ужасно любопытных сплетен. Уютный чай в гостиной, когда и не знаешь потом, пил ли этот самый чай или нет. Остающиеся дома с флюсами или ангинами спрашивали: а как чай? Нарочно спрашивали, от зависти, потому что там не были и ничего не слышали, а тот, кто был, в своей безнаказанной радости не хотел пересказывать новости подробно, потому что это было ему уже скучно, и тогда тот, с флюсом, задавал раздражительно опять вопрос — ничего ему, бедняге, не оставалось — а как же чай, что подавали? И тот, кто ходил, отвечал с укором и презрением: ах, разве я помню, или: а что нужно запоминать, что подавали? или еще: в следующий раз принесу тебе рецепт булочек или саму булочку, идет?
Здесь чаепитие было серьезным. По всему. И по тому, как относились сидящие за столом к чаю и еде, истово, уважительно, зная, что это такое. И по тому, что теперь хорошая еда и хороший чай стали предметами немаловажными, к которым и стоило серьезно относиться и приучать себя к такому вот отношению. Тут было не до разговоров, да и о чем стали бы говорить между собой Эвангелина, Липилин, Машин, Фира…
Фира молчала и сноровисто хозяйничала, замечая, кому в чашку подлить, кому что подставить. Особо это относилось к Машину, потом — к Липилину. Машин однако ничего не ел и чай свой не допил. Он машинально барабанил пальцами по столу и по толстому граненому, рыжему и горячему от чая стакану. А Эвангелина ела. Она наслаждалась едой. Ее желудок вдруг все вспомнил и заставлял поглощать куски хлеба, крутые яйца, Фира даже ноздри раздула от Евочкиного невежества. Ей хотелось, чтобы Машин заметил, что барышня лопает как пастух после хода. И он видел, видел, как в поту и пылании щек жадно ест Эвангелина хлеб. И вспомнил свой первый вечер с ней, как она светски угощала его сухим печеньем и сама не притронулась ни к чему. Оголодала девочка. Он улыбнулся. А Фира вскинулась вся внутри. Ей хотелось, чтоб Машин так не улыбался — сказать, какая в детстве была Евочка нехорошая и как она мучила всех, а особо ее, воспитательницу (иначе теперь Фира себя не называла), но не знала, как половчее это рассказать. Фира понимала, как Машин относится к Евочке. Но тут Машин встал и кивнул Фире, а та быстро и победно вскочила, но Эвангелина не заметила этого, после чая, хлеба, яиц и повидла она ничего не могла воспринимать во внешнем мире и только следила инстинктивно за собой: вот пошло тепло и поволокло за собой липкую дрему, осел желудок и, довольный, заурчал. Тут она вздрогнула, потому что ощутила неловкость, но увидела, что ни Машина, ни Фиры нет за столом, а сидит рядом с ней Липилин, которого она и фамилию даже не знала, просто Вечный Солдат с винтовкой. Она даже засмеялась тихонько, видя, как он тоже подремывает, скошенный чаем и хлебом. Но он сразу открыл глаза на ее смешок, и они тут же сделались строгими, служебными — нечего тут подхахакивать, не позволено. А Эвангелина впервые за этот день ощущала тепло и радость. И было не страшно. Фира не чужая, тоже хорошо, и как там она ни хочет, а любит Эвангелину, Евочку.
Машин и Фира вернулись. Фира была вроде и довольной, а вроде и хмурилась.
— Собирайся, — сказала она Эвангелине, — пойдем до дому.
— Куда? — со страхом спросила Эвангелина, а она уже думала, что туда никогда не вернется, так, по делам только…
— Домой, говорю, — повторила Фира и стала натягивать толстую военную шинель.
Сказал Машин, продолжавший быть мягким и отрешенным:
— Вы пойдете с Глафирой Терентьевной и приготовите дом. Там, наверное, запустение. Потом решим, что и как.
Он говорил Эвангелине медленно, будто несмышленому ребенку или иностранке. А глаза его были далекими, ушедшими в себя. И вдруг Эвангелина поняла, что если бы не эти двое, то повторилось бы то же, что и в тот вечер. А может быть, бо́льшее. И она не стала бы противиться ничему. И то, что она думала, отразилось у нее в лице. И Машин увидел это, и озарение сказало: она — навсегда. Ничего подобного с ним не было. Хорошо, что здесь Фира и Липилин, как немой хор. Они с Эвангелиной и молча могут говорить друг с другом. Но он опустил глаза, и сразу же, непроизвольно, опустила взгляд Эвангелина. Тогда Фира снова сказала, но уже тихо и неприказательно:
— Пойдем, что ли…
— Да. Да, — спохватилась Эвангелина и начала надевать пальто, Машин не помог ей, он стоял теперь дальше и ничем не выдавал себя. Только когда Эвангелина пошла к двери, он подумал — обернется или нет. Если — да, то все хорошо. Эвангелина обернулась. И секунду они еще видели один другого.
На улице оказалось светло. Небо очистилось, и луна, которой не было последнее время, сияла холодно и бело. Воздух полнился морозом, но легким, доставляющим особую радость, которая приходит только зимой, только в морозный и снежный вечер и только на маленькой улице с небольшими домами и лучше в одиночестве. Даже Фира, не очень довольная тем, что Машин отправил ее с Евочкой ночевать, — чтобы ничего не случилось, ясно же! — даже Фира почувствовала благость зимней природы и вздохнула. Посмотрела искоса на Эвангелину и решила, что раз так произошло, то хотя бы чего-ничего любопытного узнает, незнание точило ее. И Фира спросила про самое интересное:
— А твои-то как на тебя глядят?
Эвангелина взглянула на Фиру, но подвоха не заметила, да его пока и не было, было любопытство, потому что подвохи обычно возникают в ходе разговора. Если ответствующий не осознает свою вину, то есть держится горделиво и безнаказанно и без должного уважения к человеку спрашивающему, любопытствующему. Вот тогда возникает «сердце», а значит, и подвох.
— Ты ведь и не была у них, — утвердилась Фира, видя заминку Эвангелины.
— Была. Сегодня, — ответила та неохотно, не собираясь ничем сейчас делиться, тем более с Фирой, а желая только думать о Машине.
Вот тут Фира и оскорбилась на неохотность ответа.
— Поздненько собралась к родной-то мамыньке, — сказала она с осуждением, — цацкала тебя, цацкала, да и папаша тоже, вон какая изрослась, а… Тоня-то лучше, — внезапно твердо решила Фира, всегда любя Уленьку-Евочку, а не Томасу, таская чуть не до взрослых лет на руках. — Я бы на месте мамаши с тебя шкуренку-то спустила.
— Как же так, Фира? Я же с вами! — удивилась Эвангелина тому, что Фира как бы защищает сейчас отца ее и мать, которых сама же и выгоняла. Но Фира оставалась Фирой, даже в новых обстоятельствах. Первое дело — почитать отца с матерью. Второе — работать по совести, не красть, не убивать — все десять заповедей оставались для нее законом, который если и нарушался, то, естественно, как всякий закон, а не злонамеренно руша его. А потом, это для Фиры Болингеры были бывшие хозяева, а для Евочки-то родня!
— С нами, с нами, — проворчала Фира, не умея все как следует прояснить. — На месте матери выдрала бы тебя за своевольничанье, да и заперла. А то ты и с мужиками скоро гулять станешь. Свободно. Чего тебе. А им чего. «Ты, моряк, красивый сам собою, тебе, матросу, двадцать лет, полюби меня, моряк, душою, что ты скажешь мне в ответ?» А он и отвечает: «По морям, по волнам, нынче здесь, завтра там». Вот тебе и все.
