Так вдохновенно воспевал Юлиус свою любимую, малую мира сего, а Эва смотрела и думала: сел на своего конька. И не знала, что презрение отражается на прелестном ее овальном личике и искажает его. Заметила это Томаса, которая тогда все прощала сестре (а вообще-то, уж очень ангельские надо иметь все время мысли, чтобы прелестное лицо всегда было прелестным, потому что именно на неземной красоты лице отражение вполне земных, а может, и низменных, мыслей невыносимо, на безобразном же простительно, не так ли?).
Эвангелина с нетерпением подошла к трюмо и встала перед ним в позу, которую особенно любила. Испанка с кастаньетами. Одна рука с подробно сложенными пальцами над головой, другая — на талии. У Эвангелины сердце замирало от собственной красоты, когда она прямо, а потом через плечо, из-за спины гляделась в себя. Но одежда! Эвангелина бросила позу испанки с кастаньетами. Темно-зеленое форменное платье с белым воротником и пелеринкой. Плоский бантик у горла, туфли черные, простые, на маленьком каблучке, даже не на венском! А за границей, в Париже, говорят, носят золотые, с утиным носом и высочайшим гнутым каблуком. Да она станет выше всех здешних мужчин, если наденет такие туфли (всех «мужчин» она отождествляла с Юлиусом). Один Шурочка Ипатьев был высоким. Он был чем-то похож на оловянного солдатика. Так прямо, неподвижно-прямо держал он свою тонкую фигуру в затянутом френче.
Эвангелина приопустила веки и стояла теперь примерной девочкой-послушницей с ангельским личиком и такими же мыслями. Приблизив лицо к зеркалу, она подышала на него и сквозь туман стала всматриваться в свои глаза. Она прищуривалась, подмигивала лихо и делала «развратный взгляд». За этим занятием она провела немало времени. Потом спустилась вниз, еще сожалея об оставленном зеркале, но утешив себя тем, что не один и не два раза она еще подойдет к нему и развлечется. Кое-что она сегодня узнала. Как лучше она смотрится. Близкий план и дальний. Достоинства тонкой фигурки при высокой груди. Чернота волос и странно светлые брови. Разве раньше она могла столько времени смотреть в трюмо, мамочка бы тут же начала воспитывать.
Она сбежала по лестнице, звонко припрыгивая на каждой ступени, и если бы умела петь, то и спела бы, но Зинаида Андреевна, как вы знаете, не поделилась своим талантом с дочерьми. Ей чудесно одной! И потому сейчас нужно быстро уйти. Пока они с воплями не прибежали сюда. Эвангелина надела пальтишко и поморщилась — оно могло бы быть и получше — надвинула на лоб мерлушковую шапочку, переделанную из мамочкиной шляпки. Поверх повязала тоненькую невесомую оренбургскую шальку.
На улицу она вышла и зажмурилась. От солнца и солнечного снега. С минуту постояла, как и Юлиус, и пошла походочкой-походкой, появившейся сегодня — не сегодня! — сейчас. Медленная, высокомерная и игривая. А если присмотришься, то и другое увидишь. Эвангелина пошла, конечно, в другую сторону от тети Аннетиного дома. Рот она прикрыла муфтой, надетой на руку. Но глаза смотрели зорко — знакомых, правда, не замечали, а вот всех незнакомых улавливали сразу. Шла Эвангелина не смущаясь, хотя на улице не было девиц ее возраста и круга. Но это ей было вполне безразлично. Городок знал, что Болингеры выехали из своего дома и живут из милости в тесном домике подруги матери, тети Аннеты. Потому так спокойно и шла Эвангелина. Разве можно сидеть вчетвером, с вещами, в тесноте и духоте маленького домика? Да еще и с хозяевами. Подумайте сами. Вот она и будет приходить в свой дом, пока он пуст. Страшно? Нисколько. Ну, может быть, немного. Даже наверное. Но дышать у тети Аннеты в доме невозможно. Крошечный домик… Ужасно. И отец, конечно, с ней. Иногда. Это только до того момента, как все выяснится. Нет. Она вовсе не приносит себя в жертву, что вы! Что? Мамочка неважно, папа — ничего. Томаса еще маленькая… Спасибо, передам. Храни и вас…
Так разговаривала Эвангелина со всеми знакомыми, которые еще не встретились ей, с теми, кто не поймет ее муфты и остановит чуть не за руку. Она не боялась этих встреч, но продолжала твердить: нет, что вы, я не боюсь. Но надо же кому-нибудь. И потом, папин магазин…
И разговор либо прекратится, либо перейдет на тему об отце. О его неудачах всегдашних. Сначала намеками, а потом и попрямее начнет собеседник выуживать у дочери городского неудачника разные подробности (потому что хоть и революция, а все равно чужие, пусть и прошлые неудачи интересны!). Особенно когда насчет деловых способностей Алексея Егоровича… (Даже post faktum дух захватывает, как они, бедняжки…) Вот их и задабривала Эвангелина, уча как урок коротенькую будущую беседу.
Снег заголубел, засинел провалами, утерял свою хрустальную веселость, стало зябко, Эвангелина съежилась в пальтишке, не приспособленном к таким долгим прогулкам. Но домой не возвращалась, — уверена была: ТАМ СИДЯТ ОНИ, ЕЕ РОДСТВЕННИКИ. Длинный Эвангелинин носик посинел, и она стала выглядеть жалкой, очень юной, плохенько одетой девицей. Проявилось все это на холоде. А улиц непройденных оставалось уже мало. Скоро останется одна — к тети Аннетиному дому. Эвангелина подходила к гимназии. Улицы все больше засинивались и были пустынны, а тут у подъезда суетились люди. И все мужчины. А если по правде, — мужики. Они снимали с подвод какие-то ящики. И громко разговаривали. Эвангелина остановилась, потому что подходить к такой компании барышне все же было нельзя, хотя она и позволила себе многое. Тут она и увидела Фиру. Та вышла из гимназии с высоким человеком в длинной офицерской шинели без погон и в мятой солдатской шапке. Фирка что-то ему объясняла, сильно размахивая руками. Человек слушал и смотрел, как мужики разгружают телеги. Эвангелина чего-то испугалась — а если честно признаться, то Фирки — и быстро пошла прочь. Но, уходя, она обернулась и увидела, что вслед ей смотрят и Фирка и высокий в офицерской шинели и солдатской шапчонке. Она постаралась идти ровно и не быстро, чтобы те не подумали, что она боится. Заходя за угол, Эвангелина передернула плечьми, будто от холода, и качнула бедрами, — для того, высокого незнакомца. Старого или молодого. Красивого или урода. Злого, доброго, порядочного, продажного. Для убийцы или святого. Мужчины, которого она пока и не разглядела. За углом уже облилась горячим потом, сошел налетевший внезапно угар, и она застеснялась самой себя.
Потемнело на улице, и Эвангелина пошла к дому. Перед домом невольно остановилась. Что же ей делать? Она замерзла, устала, голодна. И тут из переулка вынырнули Фирка и мужчина в длинной шинели и солдатской круглой шапчонке. Эвангелина муфтой закрылась от неожиданности, но глаза не опустила, и так они и прошли мимо друг друга: мужчина и она, глаза в глаза, но она его не разглядела. Фирка что-то опять говорила мужчине. Единственно, что показалось Эвангелине еще на площади, что военный похож на Шурочку Ипатьева, такой же высокий и прямой, как из дерева струганный. И лицо так же серо и скуласто, как у раненого Шурочки. Шурочкиными блеклыми глазами посмотрел на нее мужчина в шинели, так ей показалось.
Ветер вдруг вспыхнул в сгущающейся темноте. Острый ветер, предвещающий назавтра колючую слепую метель, которую Эвангелина любила так же, как и солнечный хрустящий снежный денек, — сегодняшний денек. Она любила зиму всякой, а если подумать, то и весну, и лето, и осень! Темную, серую, с дождями и от того уютную. Дома.
Еще издали увидела она, что в гостиной светится окно. Она остановилась. Ветер заледенил ее, но нужно было таиться, чтобы по тени, силуэту узнать, кто дома, и принять решение. Так думала она, а окоченевшие ноги несли в дом, они вступали уже в переднюю. Пока она снимала пальто, она не сумела отгадать, кто же здесь. Если и матушка, то без тети Аннеты, что неплохо. Тетю Аннету переговорить трудно. Она может сбить с толку кого угодно. Перед дверью в гостиную Эвангелина вдруг дернула шпильку, и коса стала вновь гимназической косой, какою не была целый сегодняшний день. Эвангелина, стоя перед дверью, вдруг дико подумала, что в гостиной Фирка с высоким. Дух у нее зашелся, и она робко вошла в гостиную. Не поднимая глаз от полу, увидела полудетские черненькие туфли, как у нее, и тут же из робкой постаралась сразу превратиться в независимую — в гостиной была Томаса. В расстегнутом пальто, в платке, спущенном на шею.
