Разозлился, дай отдышусь.

Привет от Татьяны. Твой Витвас.

Ну друг мой, Витька, выполнил я Татьяны твоей завет. Влюбился. Так-то вот. Испугался или обрадовался? Постой, подожди. Не высказывай эмоций, потерпи. В кого, как ты думаешь? В Ларису Ивановну? Нет. Дальше давай… Не в Катю Ренатову, успокойся. Но почти. Не были бы такими друзьями, ни за что бы не сказал. Но тебе — все. Предмет мой — Аля, подруга племянницы Ирочки. Извини уж. Рассказывали мне — это всегда рассказывают, завлекательная для беседы тема — разнообразные истории стариковские, я всегда над такими увлечениями «возрастными» посмеивался, а теперь сам… Как говорила моя мать: не стучало, не гремело — гости наехали. Вот так и у меня. Хотя если разбираться до тонкости, то и «стучало», и «гремело» — Милочка Санни, какой-то пробный шарик, какое-то беспокойство, мини-беспокойство, Лариса Ивановна тоже… Чуть растопили, раскачали, оторвали маленько от родной почвы. Я думаю, когда же это произошло, как я не сумел оборониться. Ну конечно, я не предполагал от себя ничего подобного, это раз. А второе — главнее. Превращение в Стаса-переводчика. Вот когда это случилось. Вошел я к себе домой, как старый учитель, усталый с тихой, «своей» вечерушки, а очнулся Стасом-переводчиком, и не просто притворился им, а СТАЛ — проник через магический круг, пересек линию, границу, и очутился внутри, стал подобным им, без отметин, без мелового крестика на спине. Никто мне его не проставил, вот что меня купило. И в этом новом древнем мире, внутри магического круга, нашла моя обновленная душа подружку по своему разумению. Плохую-хорошую — до этого душе нет дела. Любую, какая оказалась ближе. Ну вот, а теперь я снова старый учитель, а не Стас-переводчик и мне трудно неимоверно с этим своим новшеством, которое не ушло, а угнездилось и живет-поживает в душе школьного учителя. Терзаюсь я, Вит, ибо любовь вообще, а тем более к юной особе 21-го года сразу же вбрасывает в иные пределы, а силенок «унутренних» маловато. Романы с женщинами нашими, нашего поколения, совсем другое — и успокоение приносят, и благодарность тихую, и тихую же радость, если она есть. А тут романтический восторг и холодок ужаса. Какова судьба твоего друга, нравится? А сон каков? Красный «кадиллак» в раю с разбитыми самолетами и только краешек белого платьица… Как бабка старая разгадываю — тьфу на меня, а что сделаешь? Замолкаю, пусть время пройдет, ладно?

Твой Ст.

Ты не пишешь — я пишу! Получил твое письмо, прочел и замолчал, как монумент, хочу вздохнуть — не могу, Татьяну крикнуть — нельзя! Женщины таких любвей, как у тебя, не поймут, ругаться Татьяна начнет и осуждать, девчонку обвинит, тебя обзовет, ну и прочее. Даешь ты, Стасёк, ну даешь! Референтуру бросаешь, старуху какую-то обожаешь, теперь ребенка за женщину принял. Не ожидал я. Нет, чего-то я от тебя ожидал, чего-то чувствовал — произойдет, — но не в этой области. Тут я был отчего-то спокоен. А потому, наверное, Стасёк, что ты никого никогда не любил, насколько я понимаю в арифметике. Ты был ироничный, суховатый, рациональный, вещь в себе, и все твои истории были такими спокойными, неромантическими, да и истории ли это были… Ты в школе многим нравился, тебе — никто. Потом валанданье с Инной, потом уж и не знаю, не виделись мы почти с тобой, но ведь переписывались иной раз, и ты мне ничего по этому вопросу не сообщал. Может, скрывал? Или не было? Да вряд ли истинное скроешь. Но что меня совершенно сбило — так это ТЕРЗАНИЯ. Не чувства там или что, а ТЕРЗАНИЯ! Слово-то какое. В конце концов, случай у тебя не уникальный, все в этой жизни было и бывает, нового не выдумаешь. У нас есть профессор, у него жена молодая, он ее, конечно, приревновывает, но живут нормально, лет двадцать у них разница, у тебя, конечно, поболе, но ничего, опять же бывает. Но терзания? Такого я не слышал! Беспокоят меня они. Да и должность твоя сейчас… Неподходящая. Знаешь что, Стас, Стас-переводчик, а ну-ка очнись. Приди в себя. Что это еще за терзания! Подумаешь, в конце-то концов, ты не женат, она — не замужем. Что вообще случилось? Или я не туда загнул, а, Стас? Ты ведь у нас интеллектуал, я с тобой стесняюсь, вдаваясь в душевные переливы. Знаешь, я ведь понял, что мне в молодой вечеринке, в твоем ее описании не понравилось. Раньше тебя я почувствовал твой нокаут. И видел воочию твои скачки и ужимки, как будто был там с тобой. Нехорошо. Я не осуждаю, но держись достойно. Если ответит она тебе взаимностью (а что? Ты — парень хоть куда…), то пусть отвечает «старому учителишке», как ты себя обзываешь, а не перелицованному из кулька в рогожку Стасу-переводчику. Такое мое суждение. Не обижайся. Я за тебя душой болею.

Твой Витек.

Витек, спасибо, что не изругал меня. Во многом ты прав. Конечно же «перелицованный» — ты это точно определил. Но как-то само получилось. Впрочем, не оправдываюсь. Я изучаю сейчас, что произошло, и понимаю, что вся моя жизнь, особенно в последнее время, была накоплением подспудным душевной энергии, сил. Для взрыва. Который должен был состояться, и именно в области чувств, потому что всегда, как ты правильно отметил, я был лишен их или судьба так складывалась, тут не разберешься. И я понимаю, что Предмет мой попал под эту концентрацию сил, под выстрел, случайно, как предмет на моем пути, я же это понимаю. Свершилась, наконец, во мне любовь (произнес я это запретное слово!), не мог же я, нормальный человек, оставаться лишенцем в этом! Качаешь головой? Ну что ж, качай. Да, мой предмет ничего собой не представляет ни в чем. Обыкновенная девчушка, даже не красавица, я не знаю, какой у нее характер, какая она, но в этом разве дело? Если бы она была красавицей, или актрисой, или женщиной-ученым, это было бы понятнее? Увы, Витвас, наверное, она не годится в сестры милосердия, я так понимаю, и, может быть, стала бы «парусником», если бы пошла в медицину… Но тут и я что-то могу сделать, верно? Я могу стать для нее хотя бы опытом, учебником, что ли, ведь учитель я или нет! Я как почва, политая витамином, должен отдать… Прости старого дурня, я стал сентиментален и болтлив, а, наверное, и был таким, таилось до времени. Все у меня в жизни было другое, не было места подобным размышлениям и «чувствиям». Была карьера, работа, слабенькая семейная жизнь, истории, одна не краше другой, и все. Миновали меня ранее любовь, творчество, страсти — всепоглощаемость чем-то. Теперь это пришло таким вот «косым-кривым» образом. Так пусть для меня открывается высь человеческая — добро, всепоглощающая любовь, милосердие, унижение… И для нее. Если это возможно. Завершился круг моей эгоистической жизни. Теперь я должен. А? Впервые в жизни я это ощущаю. Должен Предмету и… себе. Осмыслить свое и чужое. ЕЕ.

Хватит. Надоел я тебе. Перо мое споткнулось, потому что я ясно вдруг ощутил уже совсем непозволительную меру своего откровенного разглагольствования, непозволительную, в смысле того, что я на тебя навешиваю…

Ст.

Слушай, Стас, а не пойти ли тебе «прогуляться»? Вместе со своими интеллигентскими штучками под ручку? Ты, видно, здорово набрался лоску от своих учеников. Или пиши все, или не пиши совсем. Потому что, уж если мы с тобой начнем общаться вполсилы, то, прости меня, это уже хреномантия. Писал мощно, душу раскрывал — и вдруг «мера откровения, навешиваю…». Тьфу-ты! Ладно, хватит мне ругаться — думаю — убедил.

Татьяна ревностно следит за нашей перепиской, поэтому стараюсь писать тебе на дежурствах… Вот что я тут подумал. Бегу, Стас, малого привезли с разбитой черепушкой. Санитар говорит — зеркальце по лбу как звезда, на машине ехал…