Отправился я после уроков следом за Катей. Она шла на довольно большом расстоянии от меня, впереди, по бокам два поклонника, — ражие парнишки в джинсах. И чем ближе было к ее дому, тем смущеннее я себя чувствовал: преглупое это занятие — идти в гости к молодой девице неприглашенным и для того, чтобы говорить с нею об успеваемости и поведении. Шаг мой стал неуверенным, и я даже стал подумывать, что лучше уж как-нибудь пригласить ее к себе (на кофе??) и побеседовать «тет на тет».

Пока я думал, исчезла моя Катя и ее поклонники, и я с облегчением решил не ходить к ней «в гости». На подобную девицу такой визит только в обратную сторону подействует. Прохожу мимо подъезда — шасть! — выскакивает Катя и хватает меня буквально за рукав. Я оторопел, как ты понимаешь, а она тянет меня и бормочет, что давно хотела меня пригласить, что у меня была, а вот теперь я должен зайти к ней (карты в руки!). Я, конечно, посопротивлялся для прилику и пошел. Она по дороге говорит, говорит, что мамы нет дома, а то она слова не даст сказать (это уж я знаю!), что дома одна бабушка, что маг починили, что…

Очень в этом доме респектабельная лестница, поднимаешься, как к трону. И дверь в квартиру значительная — двустворчатая, обитая чем-то достойным. Входим в огромную переднюю, круглую, с зеркалом посредине и диванами по бокам, по-моему, там даже телевизор стоит в нишке. Катя крикнула куда-то в недра квартиры: ба, это я! И провела меня в свою, видимо, комнату. Не очень большая, но при всех «регалиях»: проигрыватель с магом-комбайном, стенка с книгами и безделками, кресла, картинки на стенах. Это я, — сказала Катя, и тогда я к картинкам присмотрелся, сначала они мне мазней показались. Катя стояла молча, тихо, не дыша. Я в картинках не очень разбираюсь, хотя у меня приятель художник, но тут что-то проглядывало, не мазня оказалось. Пейзажи. Замысловатые. Все решено концентрическими кругами, линии очень яркие, будто разномастные, это и создает впечатление мазни, а всмотришься — и деревья, и птицы, и горы, и храмы. Ничего даже как-то… Я долго рассматривал картинки, и Катя наконец тихо спросила (даже робко, что меня удивило…): не нравится?

Я ответил честно, что пока сказать ничего не могу, да и не очень разбираюсь, но что-то меня задело, хочется смотреть и понять. Катя запрыгала, захлопала в ладоши (она очень непосредственна в проявлениях, то ли натура, то ли дань моде — этакий бэби до ста лет…). Она сказала, что дома никто не понимает ее живопись, а ей так интересно экспериментировать, что получится из кругов и элипсов и других форм круга. Потом она убежала готовить кофе, а я сел в удобнейшее кресло и понял, что я не знаю, как мне начать с нею разговор, как избежать назидательности — с картинок? Что, мол, вот для призвания, для мечты, надо хорошо окончить школу… Это верно, но так нельзя говорить с современными детьми, да и не дети они. А Катя в недрах квартиры кричала: ба, где мои кофейные чашки, опять мазер забрала (мазер — это второй английский, их английский, шутовской: шузы́ — ботинки, герла́ — девушка, даже «трузера́» — брюки, вот так, старый…) Вскоре она вбежала с коробкой и выгрузила кофейный прибор, одну чашку выронила, разбила, зашвырнула ногой осколки под кресло… Я было хотел ей помочь, но тут вошла бабушка Кати.

Витвас, это была Юлия Павловна. Я сразу ее узнал. Вот почему эта история вспомнилась мне, когда я увидел «Анечку». Я учуял в этой цыганской даме бывшую белобрыску лет десяти. У меня сразу восстановилось все: у Юлии Павловны, милой и приятной, была дочь, толстая белесая, несимпатичная надутая девчонка, ее звали Аня, Анечка. Юлия Павловна часто говорила с нею по телефону. А муж у Юлии Павловны был дипломат, и она потом с ним уехала за границу.

Итак, Вит, вошла Юлия Павловна. Она была узнаваема, но все другое! Она не потолстела, не исхудала, но все в ней потухло, увяло, сжалось, поблекло. Какой это ужас, дорогой мой… ЕЕ прелестные пышные белые волосы теперь стали серыми, перестали виться и неряшливо вздымались вкруг блеклого, болезненно белого с тонкой кожей лица. Я все это увидел сразу. На ней было синее в горошек платьице, милое, но какое-то приютское, сиротское, не знаю, как даже сказать, и что-то во всей ее фигуре было приютское, или бесприютное. И робкое. А какой она была милоуверенной тогда! Бог ты мой! (Мне тяжко все это писать, хотя ведь я мог восторгаться Александрой Яновной и пришел в ужас от Юлии Павловны…) Катя меня представила, но как-то небрежно, раздраженно, и я понял, что это тон отношения всего дома к Юлии Павловне. Я поклонился и решил не признаваться, так легче, ведь я изменился, наверное, больше. Но она меня узнала, Вит! В глазах появилось выражение страха, ужаса даже, и встали слезы. Она стала поправлять серые пряди волос, забирать их за уши, но что-то сразу поняла, вдруг улыбнулась любезно, не сказала ни слова и вышла. Я был убит. Потрясен.

— Твою бабушку зовут Юлия Павловна? — спросил я Катю, хотя знал ответ.

— Да… — удивленно ответила Катя. — А вы ее знаете?

— Нет, — слишком отрезал я, пожалуй, но иначе не мог. — Просто мне говорили.

Это было последнее, что я смог из себя выдавить. Вот тебе и беседа. Я молча пил кофе и прислушивался, как за дверью иной раз шуршали тихие шаги. За стеной, в полном одиночестве (я вдруг ясно это понял), существовала, доживала старая бесприютная женщина, которой я один вечер (или больше?) обладал и в которую был влюблен. Зачем пошел я к Кате Ренатовой, что надоумило меня пойти к ней, я шел сюда, как будто мне надо было сюда прийти. Зачем? Я не хочу, Вит, видеть это бедное существо! Я ЗНАЮ, как к ней относятся, в четверть нормального человеческого отношения. Потому-то ты и любишь своих «стареньких девочек».

Катя притихла. Наверное, у меня был злобный вид. Я сам это чувствовал, но сделать с собой ничего не мог. И молчал. Только когда Катя попыталась что-то шутливо сказать о своих двух провожатых, я вдруг сорвался и разъяренно заявил, что она может выходить замуж за любого идиота, который только и мечтает, что о загранке, это ее дело, но если она это делает из меркантильных соображений, то она просто не стоит никакого и ничьего уважения, потому что выше любви нет ничего. Так примитивно, неумно и выспренне я выразился. Да еще и постучал костяшкой пальца ей по лбу. Непроизвольно. Мне хотелось ей сделать больно. Но она почему-то не удивилась и не оскорбилась, а пробормотала, что исправит двойку по литературе. Я встал, не допив кофе, ушел и на прощанье еще сказал, чтобы она все-таки хотя бы один раз в день причесывалась. Вот так я провел «воспитательную» беседу. Хорош?

Я вдруг ополчился против них всех, молодых, рациональных, а вместе с тем пасующих перед истинной жизнью, мне хотелось их ругательски ругать, даже бить. Впрочем, что я о них знаю, меньше, чем кто-либо. Детей у меня нет.

Все, мой милый, все…

Р. S. Она теперь одна. Дедушка Кати умер давно, за границей. Он разбился на машине где-то в Италии, странным образом. Ехал один, спешил с какой-то пресс-конференции, Юлия Павловна была очень больна, у нее была тяжелейшая пневмония, он и поехал один, поздно. Аня жила в Москве, уже взрослая. Юлия Павловна оставалась только с экономкой, испанкой. Он спешил, мчался и не доехал. У Юлии Павловны был кризис, температура 40, она ждала, ждала единственного здесь родного человека, плакала, дрожала, а утром пришли к ней и все сказали. Она еще долго болела, и нельзя было везти ее в Москву. Приехала Анна, была там с ней, а потом они уехали. Юлия Павловна поправилась. И вот стала жить со своей семьей: дочерью, ее мужем и внучкой Катей Ренатовой. Так вот, Витвас…

Привет, спокойной ночи.

А время идет, не ждет никого и ничего, и, Витя, я уже второй раз видел Прекрасный Предмет моей любви. Все вдруг отошло на второй план — все горькие встречи и происшествия, все — перед ликом любви самой. Как заговорил! Но это правда. К сожалению или к счастью, — не знаю. Но не стану утомлять тебя абстракциями. Точно опишу нашу встречу, потому что она, эта встреча, вбила последний колышек в мою пустошь. Ты ведь был у моей сестрицы? Помнишь ее квартиру, ее приемную? С ковром, который она притащила откуда-то из своих поездок. Во всю «приемную». И все входят туда в «музейных» тапочках, которых полным в ящиках для обуви. И все тапочки тоже откуда-то привезенные — дамам — на золотых ремешках, мужчинам тоже на ремешках, только простых. Так что конфуз, если на носках, извините, дыра, как может случиться у меня, холостого старого джентльмена. Ну-с вот, у сестрицы опять какой-то сбор по поводу ее успеха как архитектора, памятник, вернее фундамент к нему, хорошо рассчитала и получила вместе со скульптором премию. Я вовсе не думал, что встречу там свою птичку, вхожу, смотрю — джинсики голубенькие, волосики коротенькие торчат на затылочке и профиль, как бы ты сказал: носик, ротик, оборотик… Понимаю я все, но… Но освещено все это для меня светом Вермеера Дельфтского, и все тут. Она бросается ко мне: здравствуйте, я так рада! Я тоже рад, старый олух, и не могу этого скрыть. Рад сам, рад ее радости, рад, что мы увиделись и сидим визави. И я с наслаждением смотрел, как она ест, пьет, вертит головкой, движется, крутится, болтает, стреляет в меня голубенькими глазками. И видел идеальную гармонию движения. Впервые в жизни. Освещенную и освященную юностью, зрелостью и любовью. Эта любовь — магнитная тяга к прошлому, тоска по невозвратимости его — юности, детства. Это странное чувство по своей консистенции и необоримое по силе. Не испытал ты его, Вит, и не надо, право! Оно глобально, это живое, бьющееся, как целый организм, ощущение себя новым и счастливым, счастливым этой тоской незавершенности, никогда не завершенности. Это не болезнь, Вит, нет, не болезнь. Это новое состояние, которое еще требует изучения. В нашем возрасте человек на пределе всего, и прежде чем впасть в растворение, нужен лишь крошечный огонек, спичка, чтобы полыхнуло. А предмет выбирается произвольно, тот, кто попадает в скрещение, перекрещение излучений мятущейся души нашей. Но сам предмет? Аморфен ли он? Скорее — да, увы — да. Но есть один час, мгновение, когда твоя душа особенно разверста, а клубление страстей и излучение особенно высоко — и тогда искра высекает искру и бывшие аморфные глаза наполняются твоими излучениями — может быть, лишь отражают это, но тебе кажется, что наполняются. И ты готов тогда бросить самую жизнь на этот призрачный пир. Наверное, ненужную твою жизнь. Но это не все, Витвас, не все, я ввел тебя, как Виргилий, лишь в первые круги, дальше не поведу. Довольно того, что я сказал.