Весь вечер у сестрицы я был малый «хоккей», никто представить бы не смог, что во мне творилось. Конечно, и предмет мой не понимал. Ну ухаживает немного дядя подруги, милый, славный, не очень старый… Она танцевала, пела что-то, хихикала мило, а я угнездился как нарочно напротив зеркала, и время от времени на меня смотрел веселый, действительно не очень старый ухажер, не лысый, не толстый, даже высокий и стройный. Сколько плюсов, а! И этот весело возбужденный пожилой дж., лихо глянув на меня еще раз, вскочил и подсел к пташке. И был счастлив. От чего? От того, что перед глазами его вертится маленькая беленькая головочка, которая думает разве только о том, как бы получше выскочить замуж. А нашему П. П. Д. (Пожилой Приятный Джентльмен, так я себя окрестил на этот вечер) сидеть бы тихо у себя дома с какой-нибудь милой дамой, в холе и леле́е, и обсуждать литературно статью или книгу, скажем. А П.П.Д. чуть что не песенки поет и готов затянуть модную: «Миллион, миллион роз…» И забыл наш П.П.Д. про все и вся и начинает вести беседы типа, а кто скучал, а кто — нет, кто кого хотел видеть, а кто — нет (краснею, друг, но должен быть верен правде…). И получил наш П.П.Д. по заслугам, потому что ему сказали, что когда не видят, тогда и не вспоминают, а когда, мол, тут — тогда очень даже ничего! Но П.П.Д. прет напролом и спрашивает, как же птичка-невеличка-крошка-хорошка и т. д. (не помню, какими уж словами сказано было…) к П.П.Д. относится? Хорошо, — отвечает тоненьким голоском удивленная крошка-хорошка и замолкает, потому что даже она, наверное, почувствовала особицу вопроса и тона. Наконец-то П.П.Д. приходит в себя и оставляет крошку в покое. Все-таки разум его не окончательно еще покинул. А птенчик, освободившись от П.П.Д. и его выходок, отплясывал с каким-то молодым пареньком. П.П.Д. сел на свое место у зеркала и увидел, какой уже другой, пришибленный, П.П.Д. смотрит на него, ну один к одному он! Все вдруг в нем обнажилось. Нет, зубы не выпали и волосы тоже — П.П.Д. сник. И ушел, слава богу.

Я вышел на улицу и попал в зимнюю оттепель, с туманом, моросью, всхлипами грязи под ногами. Я долго шел Москвой, набережными, дыша сизой нечистой ледяной водой. Шел в свой одинокий дом, который считают очень уютным и красивым. А я, признаюсь честно — его недолюбливаю. Моя комната — как дура с мытой шеей, сидит и ждет. А никого нет. Кроме старого П.П.Д. — хозяина. Думаешь, любовь моя прошла, пропала, исчезла под напором разума и обстоятельств? Ничуть. Да она поселилась здесь навечно, со всеми чадами и домочадцами, гадами и курами. Она устраивает скандалы, разносит все вдребезги, если что не по ней. Она хлобыщет кипятком и ворочается как динозавр — уж будьте покойны. Не выселишь ее никуда и никогда. Стыдоба, друг мой, стыдоба… Но что поделаешь, так со мною приключилось, и тут, как говорится, ни убавить, ни прибавить.

Как живут твои молодые? Как Денис? Пиши. Что ты так мало пишешь о себе, думаешь, мне неинтересно? Зря. Я отдыхаю с тобой от себя. Пиши.

Твой навечно Стасёк.

Вот ты, Станислав, пишешь мне о любви, открываешь глубины и объясняешь, что это за великое и тяжкое чувство — любить другого человека, конечно же не ангела, не идеал и пр. Верю. Верю, и еще как. Трудно любить ДРУГОГО. А не себя. Но не в этом суть, ты меня соблазнил философствовать по поводу и без повода. А хочу я тебе написать совсем о другом. Вернее, о том же. И я люблю. Съел? И страдаю. Клянусь тебе. И как страдаю. Только теперь тебя понял. А люблю я… люблю я внука своего Дениса. Ты даже не представляешь, как рвется мое старое сердце, какое давление скачет по сосудам. Вчера попросил тут в больнице сестру померять, так она за голову схватилась: 220 на 127 (шучу, конечно, но и двести двадцать и сто было…). Я на нее цыкнул, хватанул горстку-другую снадобий, да разве ими поможешь боли душевной, эх Стасёк, Стасёк… Молодые-то мои родители разбегаются, такое дело. Родили малого — славного, хорошего, добрячка (сейчас), надо его растить, выращивать, чтобы он и дальше был славным добрячком, да и крепеньким во всех смыслах тоже, а они — гаденыши, другого слова на них нет — между собой свары затевают, и на ребенка им наплевать. Понимаешь, ребенок, оказалось, им не нужен, мешает. Получился в страстях и неумениях, родился — сю-сю, а потом надоело. Папаше хочется со своими стюдентами пивко пить, мамаша не знает, с какого боку к Дениске подойти, и тоже убегает то к подружкам, то по телефону треплется часами, ерунду мелет. А ребенку почти год, он требует отдачи, маму-папу зовет, а папаша придет, глянет и дрыхать заваливается или свою музыку включает, и ему до ребенка как до мексиканского страуса. Собаку и ту нельзя заводить, если не готов к этому, а тут живой человек! Мы и с Татьяной поссорились, она обвиняет ее, молодую, говорит, что все идет от женщины, что молодая — неряха, неумеха, нерадивая, что бездарна для семейной жизни. Родила, и на мужа никакого внимания — времени нет. А у меня было, — кричит Татьяна, — я все успевала, а эта сидит как клуша и на своего мужа огрызается, а кругом грязь и засёр. И обеда нет, и сама лохматая, и белье кучей… Ну в чем-то, может, Татьяна и права, но я-то считаю, что виноват наш, твой тезка (что за имя такое дурное…), балбес. Он не готов к роли отца, так, щенок. Это мой-то сын. Любить он не умеет Душой. Не выросла она у него. А может, и не вырастет, пора бы уж. Привел в дом девушку, назвал женой, цацкался с ней, ах киска-миска, ах лапа (цапа)… А дальше что? Дальше беременность и роды. После родов она стала толстенькая и некрасивенькая, в халате ходила (кормила же!) — и стала не нужна. Мы с Татьяной виноваты, что не научили балбеса любить. Как и где упустили? Работаем все, других холим, вылечиваем, а сын… Я его позвал поговорить. Приходит вечером, становится в позу у двери, и на лице этакое скучание, тоска, видите ли. Я спрашиваю, что у вас с Леной? Он мне чуть ли не с зевком: разлюбил, говорит. Я спрашиваю, а за что же, мол? Он на меня воззрился и заявляет: отец, ты прост как хозяйственное мыло, почему любовь приходит и уходит — никому неизвестно. Ну я ему за «хозяйственное мыло» и любовь «неизвестную» затрещину дал. Научился, подлец, словечки говорить! Он за щеку схватился и верещит: папа, это неинтеллигентно! Я говорю, не знаю я, конечно, что интеллигентно, а что нет, но девочка с моим внуком никуда от нас не уйдет! Он пожал ватным плечиком и ушел из комнаты.

Ты пойми, Стасёк, твой чижик-пыжик не тебя, так другого найдет и ты без него худо-бедно прокантуешься. А Дениска? Если его папаша сейчас оставит ро́дный (хотя, конечно, какой там «папаша»), где он другого родного найдет? Тут и я и Татьяна сумели бы не обделить парня, родные дед с бабкой. А чужие? Отчим, дед, бабка? А мамаша заделает себе с другим мужем другого «дениску», и кому наш мальчонка будет нужен? Ты скажешь — есть хорошие люди. Конечно, есть. Но вдруг не попадутся, а мы вдали. И мы страдаем и он, Дениска, не ДОПОЛУЧИТ, что должен получить в детстве, счастливом детстве. Разойдутся они — папашам еще разрешают (иногда) видеться, а дедам и бабкам? Татьяна плачет потихоньку от меня, но я-то вижу. С молодой я говорил, она тоже плачет и собирается к своей матери, она у нее где-то под Тулой живет. Балбес, оказывается, ей уже сказал, что разлюбил. Все тихо, как мыши, по углам сидят, только Дениска ничего не понимает — веселый! Вот где слёзы-то.

Ну что не пишешь мне, совсем я тебе опротивел? Я сам себе давно уже несимпатичен. А ты пиши, Вит, пиши. Мне не хватает твоих писем. Я в них ищу твоей доброты и… оправданий всяческих. Заметь, честен до синевы. Мои «победы» на фронте трудовом. Катя Ренатова меня дичится как-то, но ведет себя пристойно, притихла, потускнела даже. Вдруг недавно исчезли джинсы, лохмы, сапоги, явилась в школу в старой школьной форме, волосы сострижены, на ногах чуть не баретки. Ну я тебе скажу и видок у бывшей красавицы! Я ведь ее к этому не призывал. Что у нее в голове варится — никак не пойму. Хочется мне иной раз расспросить ее о бабушке (бедная Юлия Павловна! Не хотел я ее увидеть такой. Осталась бы прелестной мечтой на всю жизнь! Так нет же — жестокие игры у жизни, возьмет да и покажет что-нибудь, слава богу, не все…), но как это сделать — не знаю. И надо ли. Так вот — победа Катя Ренатова или нет? Ничего-то я не знаю, Витвас дорогой. На педсовете провел блицтурнир с директором — заставил его согласиться на исторический факультатив-практикум. Долго он дипломатию разводил. Скрепя сердце — согласился. И знаешь, Вит, меня, оказывается, все же любят. На факультатив пришло народу уйма, даже из более младших классов — сесть негде. Катя не записалась, но пришла и стала толочься у двери. Я сделал вид, что все в порядке, она записана, и строго сказал: «Ренатова, садитесь и не мельтешите, мы начинаем». На повестке дня была личность Наполеона. Размышления, дополнительные материалы. И практикум: мог бы Наполеон стать положительным героем, в каком случае, при каких обстоятельствах. Были ли у него какие-то данные в биографии и натуре. Сначала стеснялись, а потом разошлись, избрали Наполеона — мальчишку с повышенным самомнением и властностью и по знаку зодиака — Льва. И стали ему все в глаза говорить, тут уж вроде собрания получилось. Я домой как чумовой явился. Радостно мне было, но и тревожно. Боюсь, кончится скоро моя вольница. И так мне не захотелось одному быть! Чижик невозможен… А тут на днях вынимаю я писульку из почтового ящика — от Ларисы Ивановны. Такую милую записочку. И вспомнил я Ларису Ивановну. Какая она, в общем, славная и добрая. Побрился-помылся — «с утра побрился и галстук новый…» — и галстук новый я надел буквально и стал не П. П. Д., а В. И. М. Д. — Весьма Импозантный Моложавый Джентльмен. И отправился В.И.М.Д. хлебать киселя в Чертаново, к Ларисе Ивановне. Звоню и чувствую — за дверьми шум. Некстати. Ну да ладно. Оказались у Ларисы гости. Наташенька с Назымовичем, с которым поженились, и дама-манекен с мужем. Наташенька уже не такая скромняшка, сидит со своим Назымовичем в одном креслице, дама вся в полутонах и как с витрины, если бы она не посверкивала глазами, точно — манекен. А муж у нее обыкновенный. Толстый и острит при каждом открытии рта. Я был кстати, потому что Ларисе было тоскливо чуть что не до слез. Она мне обрадовалась, тут же достала фирменную бутылочку, чем очень огорчила и обидела манекена. Я был чумовым и развязным. Напился я с фирменной-то. Со мной это случается редко, но метко. Я выхватил из кресла, от Назымовича, Наташеньку и плясал с нею до упаду, чем, по-моему, разобидел всех, кроме острослова-толстяка, он непрерывно что-то вещал во время наших плясок. Потом я кинул Наташеньку и принялся за даму-манекен. Ты танцевал когда-нибудь с доской от забора? Я — да. После я гадал всем по руке, — кроме манекена, он отказался и за вечер не проронил ни слова, глазами сверкал лишь, — после я пел, что — не помню. Напился я, как болван, слабым оправданием мне служат все эти мои полгода со всеми событиями и всем прочим, последней каплей, мне кажется, была Катя Ренатова, в старой форме, стриженая, и… совсем не хотел я этого и не предполагал. Может, она и жениху-дипломату отказала? Думаю, теперь он сам от нее откажется. Или это новая волна в моде? Черт их знает. И я ей, наверное, уже больше ничего не скажу. Какое мне дело до нее! Пусть только учится прилично. В конце концов, она взрослая девица и уже сложилась под воздействием мамочки (А бабушка?..). Не воспитатель я, а дерьмо. Почему? Узнаешь. Не поспешай, дружок. После пения и танцев я стал всех высмеивать. Досталось на орехи и Наташечке с Назымовичем и Манекену и Толстому, только Ларису я все же обошел. Наконец сознание как-то вернулось ко мне, и я собрался домой, чем принес облегчение всей компании. Лариса пошла меня проводить до автобуса. Вышли мы с нею в морозец, снег, а сквозь них пробивается весна, дух ее, он чувствуется в небе, воздухе, снеге самом… Автобуса, как всегда в Чертаново, нет и нет, и мы стали ловить такси. На мою Краснохолмскую — ого-го! И я вдруг стал уговаривать Ларису ехать ко мне. Но уговаривать хитро: проводить меня до дома на такси (обратный — оплачиваю). А то, мол, я потеряюсь, мол, соображаю слабо. Она как-то быстро согласилась, позвонила из автомата гостям, что проводит меня, чтоб не скучали, и мы наконец помчались. Я был пьян, мне было отчего-то весело (потому что в недрах таилась такая печаль, Вит, такая печаль…), Ларисе было весело, но по-простому. И мне показалось, что, возможно, Лариса что-то изменит в моей жизни, что-то с нами, со мною и ею, произойдет, и я положу свою седую башку рядом с ее головкой и стану счастлив. Как на духу тебе выкладываю. По дороге я нес несусветное и совсем разжалобил свою «девушку» — говорил красиво о своем одиночестве, о старости, о невозможности легкой любви и т. д. Она даже в платочек стала сморкаться. Стала убеждать меня, что будет моим другом, что всегда относилась ко мне с пониманием, в общем, до загса оставалось совсем немного. Но тут мы приехали и выгрузились. Вошли ко мне. Я зажег весь свет, поставил чайник, сервировал стол. И чувствовал, что действую неотразимо. А как же? Я был в «своей деревне», со своей «девчушкой» из своего народа, а не из племени мумба-юмба — родного племени чижика. Лариса восхищалась моей квартирой, мной, я это чувствовал, даже тем, как я завариваю чай. А не смотрела на меня как на нечто, обрядившееся в человеческую плоть и не имеющее к этой плоти прямого отношения. Это я киваю на пальмы, где прячутся и хихикают мумбы-юмбы. И я от этого простого внимания потеплел, встал на почву обеими ногами. Славно мы посидели с Ларисой. Тут бы и закончить и проводить ее до такси, может, что путное и вышло бы. Но нет. Такого не бывает и не жди. Дух стандарта вселился в меня, а вернее, был всегда. Женщина слаба. Лариса осталась. Конечно, я приложил немало слов и обольщений (мне казался необходимым этот поступок).