Хочу я всего этого? Нет, Витвас, не хочу. Вру ведь я все, завираю и привираю. Сочинитель я, братец ты мой, и писатель. Треснуть бы меня по башке, чтоб не сочинял, как считаешь? А хочу я быть именно там, где есть, — на пронзительной высоте своей стариковской любви, которая кончается вместе с жизнью.

Тут наши танцы прекратились. Чижику захотелось петь. Она расшевелила племянницу, и они, зарумянившись и сверкая глазами, стали петь. Я смотрел и диву давался: откуда у этих современных пичужек чувство песни, именно песни, а не шлягера, песнюшки, песненки. Они тихо, стройно, красиво, глядя куда-то вдаль, которая видна была только им, пели, сначала что-то самодеятельное, о каком-то Сереге, который погиб в тайге, а потом и «Лучинушку», и «Хаз-Булата», которого знали всего. И пели они не хуже, чем все эти народные девицы на сцене, хотя голосочки небольшие. Пели они истово. И БЫЛИ взрослыми. Бабами они были. Вот кем. Деревенскими молодками, приехавшими в город и понабравшимися тут всячины, но ничего не забывшими. Подсознание, традиции, гены фонтанировали. А потом, попев, они сняли туфли и, подпевая себе, в чулках стали плясать, ритмично, ловко, тихо, складно. Пристук ладонями, переброс, и все в лад друг другу — и народное, и свое, и современное. Самовыражение. Вот тебе и современные девочки. Многое рассказали они мне своим пением и танцами. Наши девочки так не пели и не танцевали при компании. Наконец закончился и танец. Они перешепнулись и по очереди отправились в туалет, — они называют его: дабл. Интересный факт — не стесняются они идти туда на глазах у кого бы то ни было. Не хихикают, не жмутся, как наши девчонки, идут, и все. Мне это нравится. Простота нормальная. На прощанье племянница сказала мне: мы будем приходить к тебе, хорошо? Конечно, — просто, как и она, сказал я. Они ушли, а я подумал, что мелковат я для них и что гордячество мое ни к чему: «пронзительные высоты», а они, дескать, банальные и т. д. Наверное, банален я, думая, что знаю их и понимаю.

Письмо не заканчиваю, не хочется что-то сейчас, что-нибудь допишу позже, через денек-два…

В школе все как прежде. Катя Ренатова ходит в старой форме, на меня смотрит исподлобья, не пойму, что она думает, как ко мне относится и чего хочет. Лариса здоровается, и вид у нее такой, будто между нами ничего худого не было, правда, наедине оставаться со мной избегает, но и я не рвусь. Все-таки она молодец. Не унизилась до обид. Внешне, а там — кто знает, но внешне тоже хорошо. А в гости ко мне опять пришли девочки. Довольно скоро. Племянница лживо посмотрела мне в глаза и сказала, что ей нужно делать конспект, и удалилась на кухню, а мы можем с Алей пока развлекаться. Договорились они, что ли? А может, мне все это кажется, старому дуралею? На моем лице что-то, видимо, отразилось, потому что Аля смутилась и сказала, что ей скоро надо будет идти… Я ей ответил: да сидите, пожалуйста, сколько угодно. И как-то получилось это у меня, что я вовсе не доволен тем, что они пришли и нарушили мой покой, хотя рад я был несказанно. А неловкость моя происходила оттого, что я и предположить не мог, что вот так придет ко мне чижик, и сядет в кресло, и посмотрит на меня, старика, своими светленькими глазками, и… заплачет. Вот именно. Заплакал мой чижик, и очень горько. Тихонько так. Так, что и племянница не услышала и не прибежала утешать подружку. Мне неловко очень, что я тебя, хирурга, отца семейства, депутата и пр., ввожу в этакие фиалковые драмочки. А что делать? Если мне некому больше об этом рассказать? Кто бы меня понял и не осудил. Я же не могу жить в изоляции и в глухом одиночестве. Только проверять тетради и беседовать об учениках! Это, конечно, вполне возможный вариант, но для нормальной гармоничной жизни — чудовищный. Итак, чижик просто обливался слезами, а я нацеживал в чашку валерианку и не знал, как мне прекратить эти тихие безутешные рыдания. Как я понимал, не по моему поводу. Я сел напротив и терпеливо ждал, когда чижик иссякнет сам. Заметно поредело, и она сказала:

— Оказалось, что я совсем его не люблю.

— Кого? — осведомился я как можно любезнее, хотя мне претила роль старой дуэньи.

Она тихонько высморкалась, утерла свой покрасневший носик и объяснила:

— Кого, кого. Того, за кого должна выйти замуж.

— Должна? — спросил я, уточняя чисто филологическую сторону речи. Она вскрикнула раздраженно:

— Ну, что вы придираетесь к словам! Как… — Она не договорила, как «кто» я придираюсь, и вдруг притихла совсем, ответила разумно, без слез и раздражения — Конечно, не должна, Станислав Сергеевич.

Тогда я уточнил:

— Значит, не должна.

Ее глазки сердито сверкнули.

— Какой вы, Станислав Сергеевич! Должна — не должна! Мы же подали заявку!

Тут внезапно разозлился я.

…Какого черта! Чего ты ко мне пришла разливаться слезами! Чего тебе надо? Советов? Денег? Обещаний? Каких? И чего?.. Злой же я все-таки, когда что не по мне…

— Если подали заявку — и не заявку, а заявление, — то значит — «должна», — отчеканил я и встал. Все во мне протестовало против этой бессмысленной сцены. В этот момент мне совершенно не нужна была эта глупенькая чужая невеста. Пусть выходит или не выходит за кого хочет или не хочет. Мне-то что!

Чижик вскочил вслед за мной. Что-то стал лепетать. Я искал на столе зажигалку и не хотел слышать, что она бормочет. Но ее речи все же пробились сквозь мое нежелание.

— Я вот прямо сейчас, теперь поняла, что не люблю его, что же мне делать? И никогда не любила, значит. Девчонки бубнили, он в тебя влюблен, он в тебя влюблен, бедный, бедный Боб — Боб его зовут, — такой симпатичный, весь в фирме́. Я и подумала, правда бедный, почему я его не люблю, он такой симпатичный, и он в меня так влюблен, и мне показалось, что я его полюбила. И мы подали заявку, то есть заявление…

Чижик замолчал на мгновение и стал выдергивать из славного, в русском стиле, платочка, шелковую бахромку. Она, видимо, ощутила унижение оттого, что я ее давеча поправил — не заявка, а заявление, и теперь она, ощутив это, не могла нащупать оборвавшуюся внезапно нить рассказа о своей любви-нелюбви к неизвестному мне Бобу (тьфу, ну и имечко!). Тогда я ласково протянул к ней руку и мягко спросил:

— Ну и что же? — С интересом спросил.

И мгновенно она изменилась. Исчезло выражение обиды, появившееся в лице, нахмуренность, подозрительность взгляда — что еще этот «старик» скажет. Она снова рассказывала, так же косноязычно и просто.

— Нет, правда, я, наверное, его никогда не любила, мне просто нравилось, что он высокий, спортивный и все говорят: влюблен и симпатичный… И когда он мне сказал, давай поженимся, я прямо чуть не свалилась от радости… Конечно, мы не стали ждать никаких расписок…

Тут чижик немножко смутилась — инстинкт, что ли, подсказал ей, что все-таки мужчине не надо всего рассказывать, а может, стыдок небольшой овладел ею, не знаю… Но она чуть сбилась и продолжила уже общо́:

— Ну в общем, все было отлично и это он хотел заявку, а я нет… И не надо было спешить, но я послушалась, как дура, вижу, он злится… И мы пошли подали заявку… заявление (какого мизера я добился! Теперь чижик, возможно, будет правильно говорить: заявление…), Станислав Сергеевич, я не могу спокойно жить, я считаю дни до расписки, вот 40 дней, вот 37 дней… И я стану его женой навсегда! Потому что если не навсегда, то зачем тратить время? Деньги и все такое… И я стала плакать и плакать. Мы встречаемся, я злая, он уходит — я плачу. Я, наверное, псих, но я боюсь за него выходить, а вдруг не он — моя любовь? А он все понимает, как собака, и вчера спросил — хочу я за него выходить, и мне вдруг ударило, и я сказала: нет. Он встал и ушел. Прямо — туши свет.

На этом патетическом заявлении чижик всхлипнул.

— Что? — спросил я. — Какой свет?

Чижик не поняла вопроса, испуганно взглянула. Но мой вид ее успокоил, и она заикаясь все же пояснила:

— Ну-у… Туши свет… это значит… ни в какие ворота.