Кларк с трудом разлепляет глаза. Веки стали варениками, размякшими в сорокаградусную жару. Кожа как скисшее тесто, вязкая, влажная, потяни — порвётся.

Это был восьмой день или около того, точно Кларк не знает, слишком часто проваливается в темноту и не помнит даже своего имени. Она дрожит, кутается в одеяло, ткань бесит, но без — совсем невыносимо. Её трясёт в горячке. И холод пробирает до нутра. Отопление в бункере вырубилось, и у неё не будет сил починить систему в ближайшее время. (Сколько болела Луна?.. Не вспомнить. Мысли перескакивают с одного на другое, словно карты в колоде).

Кажется, от неё воняет, как от выгребной ямы, но кому какое дело теперь. Даже после смерти она вряд ли будет вонять хуже, что, впрочем, тоже никому не интересно теперь.

Кларк надеется оправиться от ожогов и действовать. В то же время она хочет лежать в своём тёмном углу, медленно умирая. Ничего больше.

«Ты должна поесть», — говорит ей Беллами. Сквозь щёлочки между веками она даже будто бы видит его силуэт, присевший рядом на корточках и склонивший голову.

«Отстань. Тебя здесь нет», — из горла раздаются лишь жалкие хрипы.

«Если бы был — покормил сам».

«Иди нафиг».

Но Кларк заливает в себя мясной бульон через соломинку. Он холодный, жир щекочет горло (побери черти систему обогревания!), но она упорно пьёт, дрожит всем телом, желчь подступает, но… Она справляется. Маленькая кружка пустеет до дна.

«Теперь доволен?» — Кларк роняет кружку и ложится вдоль ящиков с едой, сил добраться до кровати уже нет.

«Буду доволен, когда ты поправишься».

Кларк в ответ лишь фыркает и вновь проваливается в своё путешествие по тьме.

Двести три

Кларк щурится, глядя на небо серо-белого цвета. Какое время суток, интересно? По ощущениям будто бы вечер. Что ж, теперь на земле всегда вечер, накрывший мир вместе с подобием ядерной зимы.

Она покрепче перехватывает ненужное, но дарящее успокоение ружьё, сильнее заматывает шарф вокруг шеи. И идёт дальше в горы. Не рассчитывая встретить кого-то или найти полезный тайник, просто маяться в четырёх стенах осточертело.

Кларк представляет, как на «Ковчеге» Рейвен ругает на чём свет стоит Мерфи, который долго несёт нужную отвертку; как Харпер стрижёт волосы Монти; как вспыхивает ссора из-за ужина между Эмори и Эхо, а Беллами возводит глаза к потолку, слушая их. Кларк смеётся, потому что прекрасно представляет, как он говорит «Если бы женщин было ещё больше, я бы сошёл с ума».

Хорошие новости: она не померла от радиации и даже не осталась уродливой. И дождётся возвращения Беллами.

— Плохие новости: я сойду с ума от одиночества, — говорит Кларк сама себе.

Она по колено утопает в снегу, ледышки набиваются в ботинки, носки уже мокрые и пальцы немеют. А снег тоже грязно-серый, бесконечно устилает землю и ветки обгорелых деревьев, словно пепел.

— Мир как на чёрно-белом рисунке, — снова бурчит она вслух.

— И ты можешь рисовать всё с натуры, — раздаётся над ухом голос мамы, и Кларк, вздрогнув, вскидывает ружьё. Озирается по сторонам и, конечно же, никого не находит рядом. Дуло ружья пляшет в руках, дыхание сбивается, и она глубоко втягивает воздух носом.

Как долго она продержится, не поехав рассудком? Может, нисколько, может, уже приехала в страну “безумие”? У Кларк нет ответа на этот вопрос.

Триста четыре

Девчонка насторожена и молчалива, будто белка, забравшаяся в дом из дикого леса, стреляет чёрными глазами, соорудив себе гнездо в тёмном углу. Она молчит целыми днями. Не рассказывает, как выжила, как нашла бункер, откуда пришла. Ни слова за пять дней.

Её кровь — чёрная, в общем-то, этого достаточно. Кларк обработала её раны на ладонях (очевидно, свалилась откуда-то), так что знает наверняка.

У Кларк вертится на языке «Ты — настоящая?», но не озвучивает, потому что без толку. Если гостья — галлюцинация, она всё равно об этом никогда не узнает.

— Может, ты немая, — вздыхает Кларк, беря в руки лист и карандаш. Маленькие радости от опустошенной земли — теперь мелки, карандаши, пергаменты из мясных лавок, белоснежные альбомные листы, доставшиеся с Горы Везер, вся бумага, какая только есть на свете — её, безраздельно. Она нарисовала сотни портретов за бесконечные часы своего жалкого прозябания. Здесь мама, Кейн, Рейвен, Октавия, Финн, Роан, Линкольн, Найла, даже Мерфи… Все, кого она уже никогда не увидит, и все, кого ещё надеется встретить.

Девчонка следит за штрихами карандаша будто бы с интересом, исподлобья, спутанные волосы падают на глаза. Ерзает на месте, вытягивает шею, стараясь рассмотреть, чем же занята её нежданная воспитательница. Смешно отводит взгляд, стоит только Кларк посмотреть в ответ.

— Да ладно, иди сюда.

Девочка шмыгает и трёт ладошкой кончик носа. Любопытство, конечно же, побеждает беличью тактику. Она присаживается рядом, застенчиво глядит «можно?», протягивая руку к папке с множеством листов и, лишь получив одобрительный кивок, начинает осторожно перебирать рисунки.

— Отец научил меня рисовать, — объясняет Кларк, улыбаясь. — А если захочешь, то могу научить тебя.

Девчонка замирает, глядя на портрет, проводит пальчиком по фону, слегка размазывая тени, и ойкает. Конечно же, разглядывает Лексу, один из десятков портретов, что она нарисовала. Девушка царственно смотрит на зрителей, красивые губы изгибаются в кривой усмешке.

— Хэда, — говорит девочка.

Тут бы заорать «ура, не немая!», но Кларк сжимает карандаш между пальцами так сильно, что грифель вот-вот треснет. Точно, приплыли, галлюцинация, откуда бы такой малявке знать, как выглядит покойная командующая?! А девочка, не обращая внимания, тыкает пальчиком в знак между бровями Лексы, и всё становится на свои места. По крайней мере, на какое-то время.

— Да, — Кларк кивает. — И если бы она была с нами, многое пошло бы по-другому. Мне её до сих пор не хватает.

Девочка пожимает плечами и заглядывает в новый рисунок Кларк, не иначе ожидая увидеть лицо Лексы. Вздыхает, наткнувшись чёрными глазами на другое.

Кларк заканчивает в волосах Беллами очередной штрих.

Девчонка шуршит листами, вытаскивая всё новые портреты Беллами, и придирчиво, будто великий художник, сравнивает, насколько рисунки между собой похожи.

Семьсот два

Кларк делает очередную зарубку-царапину на стене, осторожно проводит пальцем по трещине и стирает пыль. Металлические пылинки, танцуя в воздухе под светом люминесцентной лампы, ложатся под ноги.

Семьсот вторая. Семьсот два дня после Первопламени.

Она надеется, что не заблудилась во времени, хотя если подумать, а пусть и ошиблась на дни, недели, больше или меньше — что с того?

— Почему ты просто не сделаешь дневник в той штуке? — Мэдди тыкает пальчиком в монитор, на котором изгибаются графики — показатели жизнеобеспечения бункера.

— Потому что технике может настать каюк в любой момент. — Кларк кладёт нож на стол и усмехается. — У стены больше шансов.

Мэдди хмурится, но кивает. Кларк нежно убирает её тёмную выбившуюся прядь за ухо, девчонка отстраняется, грозно зыркнув, мол, «я уже слишком взрослая для таких нежностей, мне почти восемь!». Но добродушно фыркает, озорная улыбка ложится на тонкие губы, и Гриффин улыбается в ответ.

Она до сих пор не уверена, что Мэдди — реальна, не плод её больного воображения, окончательно поехавшего от тотального одиночества. Но старается думать об этом как можно реже.

Мэдди прыгает на месте и тянет её на кухню.

Сегодня на ужин, как и вчера, и позавчера, и неделю назад — салат, выращенный в парнике. Из напитков — вода, переработанная из мочи специальным очистителем. На десерт девочка упрашивает открыть шоколадку — предпоследнюю из запасов, которые когда-то давно, чуть ли не целую жизнь назад, оставили здесь Рейвен Рейес и Джон Мёрфи. Иногда Кларк почти слышит их голоса в лабиринтах бункера.

— Я скучаю по охоте, — вздыхает Мэдди, подпирая ладошкой щёку. — Как думаешь, мы ещё когда-нибудь увидим кроликов? Или оленей? Вообще хоть кого-нибудь?