Джона всё ещё трясёт, и её тоже, и от псевдо-похмелья, и от пережитого кошмара. Непривычно уязвимая, хрупкая, он почти забыл, когда видел её такой. Он осторожно притягивает Рейвен к себе. Она сдаётся, капитулирует перед нежностью, расслабляется под ладонями, обнимает в ответ, крепко, как может.

Объятья, долгие, крепкие и нежные растягивают время, залечивают раны и топят обиды.

— Ужасные объятья, если подумать, — выдыхает Мёрфи ей в шею. — Мы как вонючие наркоши с «Ковчега».

— Да уж. Даже если ты сблеванёшь на меня, хуже не станет, — Рейвен смеётся, всхлипывает, но не отстраняется. Отстраняется Джон.

В голове ещё достаточно тумана, и выпитое лекарство, наверное, ещё сильнее усугубляет. Мёрфи осторожно касается её лица, дотрагивается почти как до хрупкой вазы, только бы не задеть ненароком ссадины, стирает дорожки слёз с щёк и, наконец, целует в лоб.

Она держится за его запястья и смотрит в глаза открытым взглядом. Крючки в сердце тянутся, нитки выписывают запутанные узоры, в которых уже хрен что разберёшь. Мёрфи — мастер по проёбам, гуру «я всегда все портачу», и он в шаге от того, чтоб допустить ошибку, или наоборот, как посмотреть.

Но ни всё испортить, ни всё исправить Джон не успевает. Рейвен плохеет, и всё, что он может сделать — придержать её, чтоб не упала, пока она склоняется над ведром.

Удивительно, но Джон Мёрфи точно знает: когда действие лекарств закончится, проще ничего не станет.