– Спасибо, что хоть не надолго, но пришла, – повторяет она.

– Нет проблем. В конце лето обязательно приду ещё раз.

– А я тебя звал? – встревает Морис, ехидничая.

– Куда уж ты без Кэтрин, – Бетти отстраняется и поднимает газировку с пола. – За нас!

Мы в последний раз смеёмся, провожая окончившийся учебный год, в последний раз обнимаемся этим вечером и расходимся по домам.

Я вхожу домой и захлопываю за собой дверь. Поток свежего воздуха в последний раз подхватывает подол моего небесно-голубого платья. На часах семь тридцать, дома никого нет, кроме меня. Только я и бешеный стук сердца. Только я и ложь, которую я принесла с собой.

Я переодеваюсь в домашнюю одежду, смываю макияж с лица, наливаю себе вкусного чая и иду в свою комнату.

Я медленно поднимаю голову, беру лист, кладу его перед собой и начинаю писать вновь.

«Дорогой Люк,

Пишет тебе Кэтрин Лонг.

Чёрт возьми, я больше не могу молчать – так и знай. Я больше не могу отмахиваться от собственных фантазий. Я больше не могу смотреть на тебя, при этом сохраняя ровность дыхания. Я больше не могу сдерживать себя. Твоё молчание заставляет меня говорить, твоя быстрая походка заставляет меня задумываться над пунктом твоего назначения, твой томный взгляд сбивает моё дыхание. Твой загадочный вид выдёргивает меня из образа, который я тщательно оттачиваю почти ежедневно. Я хочу разгадать тебя. Я жажду знать, почему ты действуешь на меня подобным образом…»

Хочешь солгать – скажи долю правды. Так я и поступаю. В этом мире не осталось ничего святого, раз правду мы теперь выдаём за ложь. Поставив последнюю точку на сегодня, я отбрасываю исписанную бумагу в дальний угол стола и даю себе обещание, что обязательно закончу письмо чуть позже.

Я беру в руки горячую чашку зелёного чая и делаю несколько маленьких глотков. Осторожно-осторожно, ведь кипяток больно обжигает остывший язык. Глоток за глотком – мята должна меня успокоить. Мята поможет мне вернуться в повседневность. Я начала пить чай с мятой одним далёким Рождеством. Тогда я была в третьем классе. На Рождественских каникулах я, как и обычно, осталась в детском доме бабушки на несколько праздничных дней. Здание было украшено многочисленными сверкающими гирляндами, внутри повсюду шуршала мишура, а подарочные коробки были на каждом шагу. В этот период самые добрые люди Йорка и всего округа отправляют подарки детям, которые по вине своих родителей были лишены шанса на их получение. Подарочная обёрточная бумага шелестела так громко, что не все дети услышали тихий перезвон колокольчиков Хью – повариха лет шестидесяти, которая до сих пор работает в детском доме. Так эта милая старушка приглашала детей за праздничный стол, где нас поджидал зелёный чай с листами мяты, рождественские пудинги и бесконечно долгие, но очень интересные истории из прошлого. С тех пор я ни на день не расстаюсь с ним.

Я встаю со стула и медленно перемещаюсь в гостиную. Последний рыжий луч садящегося солнца освещает лежащий на тумбе пульт от телевизора. Мне срочно нужно отвлечься. Я направляю пульт в сторону широкой плазмы и нажимаю на красную кнопку. Искусственный свет слепит глаза, а я лишь пощурилась. Я начинаю листать канал за каналом, но мне даже посмотреть нечего. Щелчки кнопок пульта раздаются в пустой комнате, слегка напрягая моё сознание. Шестнадцать – это возраст, когда тебе уже не интересно смотреть американские сиквелы, но и к чему-то более взрослому переходить не хочется. Шестнадцать – это возраст, когда ты уже не смеёшься с нелепых шуток из любимого шоу и не дрожишь от страха, когда на экране транслируют будоражащий ужастик. В этом возрасте людям вообще что-нибудь интересно? Интересно, что смотрит Люк? Да и смотрит ли он телевизор вообще? Честно, я считаю, что телевизоры давным-давно вышли из моды, ведь смартфоны полностью заменили их. В плоских кусках алюминия и новостная лента, и развлекающие видео, да и в игры на них поиграть можно без специальной приставки. Люк не имеет ни одной странички в социальной сети. Люк не зарегистрирован ни на одной онлайн-площадке и не состоит ни в одном сообществе игроков. Я осознаю, что у Люка нет ни смартфона, ни выхода в интернет.

«Дорогой Люк,

Есть в мире только одна вещь, загадочнее тебя. Это звезда. Если често, ты так похож на неё. Ты бороздишь темноту, окутывающую тебя, освещаешь себе путь одним собой и не нуждаешься в свете других. Тебя можно разгадывать долгими днями, месяцами, годами, но так никогда и не узнать, что скрывается за твоим одиноким таинственным светом. Его светлые лучи падали на меня последние несколько дней и заставили широко раскрыть сомкнутые веки. Ты заставил меня открыть глаза, прозреть, и теперь я так хочу знать, почему это произошло.

Девушки – создания с необычайным количеством интересующих их вещей. Наверное, я могу поздравить тебя: ты полностью интересуешь меня. Я разрываюсь на части, когда дело касается выбора, о чём бы мне спросить тебя. В моей голове зреют тысячи вопросов одновременно, представляешь? И, наверное, первым и самым желанным моим вопросом станет твой голос. Бархатный и чистый, быть может, хриплый и срывающийся – мне всё равно. Меня дико интересует твой голос, каким бы он не оказался. Меня интересует голос, который ты никогда не подавал в общественных местах. Голос, который не слышал никто, кроме меня.

Мне чудом удалось слышать его лишь однажды. Когда сердце бешено колотилось, когда высокий писк пронзал мои уши, я услышала твой голос. Он предложил мне помощи. Мне бы хотелось, чтобы ты называл этим голосом моё имя вновь и вновь. Мне бы хотелось, чтобы ты говорил со мной, будь ты в хорошем или подавленном расположении духа. Предложение нелепого содержания, странная фраза или прерывистое слово, любой твой вздох, Люк – мне необходимо слышать тебя рядом. Ты можешь говорить со мной чаще?…»

В его глазах я никогда не наблюдала ярких искр, в его неточных движениях никогда не было уверенности. Я знаю, что прячется за ними: бесконечное разочарование в других, опасения и тёмный страх. Много страха. Страх, который он встречал стойко, мужественно перенося все жизненные испытания. Люка унижали, Люка считали изгоем, но он справлялся с этими проблемами. Люка ни разу не любили, поэтому ему чужды эмоции и откровения. Я не знаю, как он справится с внезапной «любовью», которая своим весом заминает все его проблемы. Но у меня больше нет сил переписывать письмо. Каждое написанное слово для меня как лезвие ножа. И, когда их становится всё больше, я даже представить не могу, какую боль они причинят парню после их прочтения.

«Дорогой Люк,

Твои прикосновения – не обычный физический контакт. Твои прикосновения – это настоящее открытие для меня, невиданное чудо, которое порождает высокие и бурные волны эмоций. Твои ладони грубы и черствы. Кожа на них давно иссохла, и другие не решаются прикасаться к тебе. С тобой не здороваются за руку, тебе не предлагают канцелярские принадлежности, когда у тебя нет тех. С тобой никто не хочет пересекаться даже косвенно.

Но это не про меня. Я представляю наше первое прикосновение, и ладонь моя вспыхивает таким пламенем, что светом его можно было бы осветить весь Хантингтон. Да что там, трещащие искры, вздымающие ввысь, были бы видны даже жителям центрального района Йорка. Твои руки пускай и черствы, но они наверняка теплее солнечных лучей. Твои руки пусть и грубы, но я знаю, что за грубостью скрывается изящество и манерность. Я восхищалась этим и не перестаю восхищаться по сей день. Одно твое касание, Люк, способно зажечь меня…»

Я запускаю пальцы в волосы и застываю. Яркие лучи электрических ламп светят прямо мне в лицо, но я не жмурюсь. Моя шея, ключицы и подбородок оказываются удачно подсвеченными, и фотограф просит меня не шевелиться. Я сижу на высокой деревянной скамье, свесив скрещенные ноги вниз. На этот раз за моим ухом красуется срезанный голубой цветок, подобранный специально под цвет моих глаз. Из одежды на мне лёгкая лазурная блузка в белый горошек и джинсовая юбка. Подле моих бёдер расположились корзины с полевыми цветами и фруктами.