Именно в тот момент я четко осознал: здесь в этом кабинете № 615 началась моя тюремная биография, именно тут состоялся мгновенный мой переход из одной жизни в совершенно другую. Когда везли сюда, я чувствовал себя еще свободным человеком, задержанным по недоразумению. Теперь, после начала глупого и непрофессионального допроса следователя, который по-простецки, по бумажке и буднично начал свое дело, я понял, что отправлюсь не домой к жене и детям, а прямиком – в камеру. Понял, что если финполовцы вцепились в тебя, как клещи, то не так просто от них отцепиться.

«Ну, что же, будем бороться и доказывать!» – заверил я себя, не понимая еще, насколько это наивно и бесполезно. Но такое понимание мне пришло потом.

– Верните мне мои телефоны, хочу сообщить жене о задержании.

Ботабаев рассмеялся.

– Вы меня смешите! Да разве заключенным разрешаются телефонные разговоры?!

– Я еще не заключенный, господин следователь!

– Вы имеете право лишь на один звонок. И то только с моего телефона.

– Хорошо! Но я не помню телефон жены. Дайте на минутку мои телефоны, надо узнать ее номер.

Следователь открыл дверцы сейфа, куда успели перекочевать мои личные вещи, и временно вернул мне мобильник.

Созвонившись с женой, я спокойным голосом объяснил ей:

– Радость моя, я задержан финполом. Нахожусь в Астане. Надо срочно найти адвоката. Сообщи об этом коллегам и Тагиру Сисинбаеву. Кстати, я с ним летел в одном самолете. Ладно, целую! Не переживай!

В Алматы меня задержали внезапно, поэтому вполне естественно, что мой портфель был набит различными бумагами, вплоть до деловых бумаг Международного казахского ПЕН клуба.

Началась муторная работа по описи каждой бумаги, каждого предмета. Следователь скрупулезно заносил в протокол название предмета, его регистрационный номер, содержание каждого листа бумаги. И эта муть продолжалась почти до двенадцати ночи.

В первом часу ночи усталый следователь передал меня в руки конвоиров, чтобы они доставили меня в ИВС – изолятор временного содержания.

Трое конвоиров вывели меня на улицу, и я впервые в жизни ощутил на своих руках холодную цепкость железных наручников. Именно тогда я до конца осознал, что такое неволя, что ты – настоящий арестант. Правда, когда сели в машину «Жигули», конвоиры, узнав меня, сняли наручники, сказав: «Извини, брат, нельзя перевозить без наручников, везде нашпигованы камеры!». «Ну и на том спасибо вам!» – поблагодарил я парней.

– Небось, вы давно не ели. Давайте по дороге заедем в магазин и купим кое-какие продукты, – предложил один из конвоиров. Заехали в магазин, купили кефир с булкой хлеба.

«Интересно, что меня ждет в камере? Какие люди мне попадутся? Как дальше будут развиваться события? Что подумают обо мне люди? Как чувствуют себя жена, дети, коллеги?» – миллионы вопросов роились в моей голове, которая и без того трещала от нахлынувших событий и проблем.

За стеклом машины, которая везла меня в ИВС, несмотря на поздний час в Астане, жизнь кипела. Там за стеклом был крепкий морозный ноябрь. Приоткрыли окно, и я сразу уловил приятные запахи вкусной пищи, заметил яркие рекламные щиты, услышал звуки музыки, льющиеся из ресторанов и кафе. К сожалению, уже чужие, вольные. Вот жареным шашлыком запахло. Вот чуть ли не домашней картошкой или просто кухней. Но ты очнись! Эти ароматы уже не для тебя – тебя везут в ИВС! Забудь пока обо всем приятном! Тебя ждет камера!

Двери ИВС были закрыты. Конвоиры долго и настоятельно стучали, пока не послышался недовольный голос изнутри:

– Че так поздно приезжаете?! Уже первый час ночи! Мы же предупреждали, что после 12 ночи никого не примем!

– Открывай, это из Нацбюро.

Слово «Нацбюро» отрезвляюще подействовало на ивээсника, тут же загремели дверные засовы, открылись двери.

По полутемному коридору конвоиры доставили меня в комнату так называемого приема. Там конвоиры расписались на какой-то толстой тетради, что живым и здоровым меня доставили в ИВС.

– Жалоб нет? – обратился тамошний надзиратель.

– Нет, наоборот, хочу поблагодарить ребят за кефир и хлеб, – ответил я, переходя уже в распоряжение новых надзирателей.

Когда за финполовскими конвоирами закрылись двери, надзиратель вошел в свою роль:

– Лицом к стене! Живо. Ноги шире.

Скажу честно, стена мне не понравилась. Пыльная, вся в буграх, покрашенная зеленой масляной краской, она не вызывала никаких приятных чувств. «Не стена Плача, а то бы уронил слезу!», – вздохнул я с иронией.

Он привычными движениями общупал мою одежду, потом скомандовал:

– Галстук, ремень, шнурки сдать. Так! Что у Вас за штуковина на воротнике плаща? Тоже сдать! Ремень плаща – сдать. Повернитесь ко мне!

Я по-военному развернулся.

– Вы что, депутат? – спросил офицер, не веря своим глазам. Его смутил мой депутатский значок на лацкане дорогого костюма.

– Да, депутат! – коротко и злобно ответил я.

– Нет, тут какая-то неувязочка! Сержант! – крикнул он, подзывая подчиненного.

– Лицом к стене! – опять потребовал он, оставляя меня подошедшему сержанту.

Пошли долгие телефонные переговоры с начальством. Только и слышны были слова: «Я не буду потом отвечать! Не имею права!».

Вернувшись, он скомандовал:

– Налево! Шагом марш!

В небольшой комнате, куда меня завели, приказали раздеться догола. Ох, как я тут с омерзением смотрел на все происходящее. Особенно я брезговал засаленным, холодным полом, обложенным дешевым советским кафелем.

Когда я разделся, офицер приказал:

– Присядьте! Раздвиньте ягодицы!

Он внимательно глянул на мой анус и сказал:

– Одевайтесь! То, что нужно сдать, передайте вон в то окошко.

Пока я одевался, из окна подали опись конфискованного имущества. Мне не хотелось сдавать депутатский значок. Это был маленький символ моей свободы, неприкосновенности, последняя надежда на освобождение, но офицер был непреклонен: сдать – и все тут!

Закончилась процедура осмотра и приема нового задержанного, и меня повели по длинному коридору. Слева и справа мелькали двери камер, о которых я имел представление лишь по фильмам и книгам.

Подошли к одной из них. Тут же прозвучал приказ конвоира:

– Лицом к стене! Ноги шире!

С лязгом и грохотом открылись замки, и я вошел в камеру – в доселе неведомый для меня мир.

Тяжелая дверь снова с тем же грохотом закрылась, шаги офицера гулко удалились.

Войдя в камеру, я на секунду задержался у двери: кровь ударила в виски мелкой дробью, потом оглушительным и редким прибоем.

«Чем дышать?» – сразу же я задался вопросом, вдыхая, зловонный воздух, пропитанный никотином, запахом неочищенной параши, едкого пота, несвежей еды.

В камере кроме двух железных кроватей ничего не было. Углубление параши кто-то заткнул синтетической бутылкой из-под кока-колы. Рядом с парашей лежал целлофановый мешок, набитый то ли песком, то ли еще чем-то сыпучим. Как позже я догадался, это была обыкновенная затычка, чтобы смердящая вонь, не распространялась из параши. Решив помочиться, снял грязную бутылку, оттуда ударил в мои ноздри ужасный запах мочи и кала.

Небольшое окошко, зарешеченное под самым потолком, было моим единственным призрачным напоминанием о свободе.

Снова лязг ключей. Грохот железа. Надзиратель занес мне пожелтевшие нестиранные простыни, трухлявый матрац, весь в лохмотьях, из которого кусками выдавалась вата.

Голова гудела, словно после легкого сотрясения мозга. В ней медленно блуждала утешительная мысль: «Нет, это неправда, не может быть!» Мысль отказывалась признавать новую реальность, пустоту! Заарканенный из объятий кипучего мегаполиса, из размеренной жизни, я лежал, задыхаясь, как рыба на песке. Разом пропали все звуки, запахи, волнующие глаз краски?! «Где я?! Что со мной происходит!?».

Уже второй час ночи. Незаметно приходит усталость. Я затыкаю уши ватой, которую извлекаю из дырявого матраца, натягиваю на голову тюремное одеяло, от которого разит сухой пылью и едким горем, прижимаюсь лицом к вонючей подушке. Надо забыться. Всё это – дурной сон. Вот если бы еще притормозить неотвязное сознание. И тут я заснул, словно на мягкой постели пятизвездочного отеля на берегу океана. Усталость – города берет!