— Может, мне и так делать не стоит? — произносит она тихо-тихо, а после обхватывает головку губами.

Дарклинга подбрасывает на постели. Алина вцепляется в него, словно кошка. Переводит дух.

— Ничего себе, — поражённо говорит и — жест свой повторяет, касаясь едва-едва кончиком языка, позволяя прочувствовать весь жар своего рта.

Дарклинг, кажется, проклинает всё сущее. И её вместе с ним.

— Глубже, — требует он так хрипло, так надрывно. У него розовеет шея и немногим — грудь от напряжения. Алина замирает, любуясь им таким, зная, что и он любуется, сходя с ума, ею между своих ног.

— Ты знаешь, как надо попросить, — она цокает языком, обхватывает, посасывая снова, и отстраняется с таким звуком, что его, кажется, прокатывает по самому краю. — Я могу так долго.

Он качает головой, откидывается на подушку. Дышит шумно, и грудь его вздымается в такт, словно меха.

— Нет, не можешь, — слов и не различить почти.

Алина рисует на его животе пальцами, спускается к бедру, безошибочно обводя ещё один шрам, пусть и скрытый от её глаз.

Ладонь становится суше, и она склоняется, смачивает слюной, раскатывая по всей длине.

— Ты везде, чтоб тебя, идеальный, — хочется пошутить, но выходит проклятым восхищением.

— Я хочу твои губы, — вдруг произносит Дарклинг. — Поцелуй меня.

Алина замирает.

— Но я ведь…

— Поцелуй меня, Алина. Пожалуйста.

У неё внутри что-то изламывается, раскрываясь острыми краями, вспарывая её с изнанки. Иначе не объяснить, почему Алина, не убирая руки, так быстро тянется к его лицу, но замирает в растерянности. Не от его мольбы, а от самой просьбы.

— Я недостаточно попросил? — Дарклинг смотрит на неё из-под полуприкрытых век. Измученный, такой красивый.

— Попросишь ещё, — Алина гордится своей резкостью, но всё же — склоняется и целует, самолично раздвигает языком его губы, не даёт перехватить инициативу. И он позволяет вести. Позволяет ей насладиться властью, позволяет вылизать свой рот, истерзать себя и разделить гнетущее Алину смущение. Лёгкое, едва ощутимое.

Увлёкшаяся, она не сразу замечает, как он двигает бёдрами, толкаясь ей в руку.

— Разденься, — шепчет Дарклинг, прихватывая её нижнюю губу зубами. — Я хочу видеть тебя. Я хочу в тебя. Я хочу твой рот, хочу твою грудь, хочу ощутить твой вкус и хочу взять тебя так, чтобы ты сорвала голос. Пожалуйста, Алина.

— Ещё, — она стонет, снедаемая болезненным желанием.

— Пожалуйста.

Её саму швыряет практически за грань от одного простого слова, от муки в его голосе, от желания. От того, как он, великий царь и правитель, хочет её.

Алина выпрямляется, с огромным усилием отстраняясь от его губ своими, руками — от его паха, чтобы снять одежду дрожащими пальцами, представ перед ним нагой, но ничуть не ослабшей.

— Нравится?

Он её взглядом сжирает. Кивает и подкатывает глаза от удовольствия, когда Алина седлает его, трётся, прежде чем впускает внутрь, разом, на всю длину. Не выдержав, стонет в голос, склоняясь над ним, потянувшись к его волосам пальцами, чтобы заставить откинуть голову и терзать его плечи, его шею. Двигаясь медленно, раскачиваясь и надеясь, что не краснеет от каждого излишнего громкого и влажного звука, Алина оставляет череду отметин, которую не скрыть воротником.

— Пусть видят, чей ты, — она захлёбывается удовольствием, каждым толчком, сжимаясь, чтобы прочувствовать от и до, чуть ли не до боли, и зная, что его это сводит с ума. — Пусть знают, чьё имя на твоих устах, когда ты кончаешь.

Он рычит, изгибаясь, подставляясь под её жалящие поцелуи.

— Когда ты стала такой открытой? — не подгоняя её движениями, только подстраивается, заставляя замирать и постанывать. Звякает цепь, потому что Дарклинг снова пытается вырваться.

— Ты меня научил, помнишь? Все эти твои разговоры, ты ведь наслаждался тем, как я смущаюсь, — слова обрываются, Алина теряет всякую нить с реальностью, выпрямляясь. Позволяя ему увидеть себя во всей красе.

— Способная ученица, — Дарклинг оскаливается. Голодно, ничуть не побеждённо, но расслабляется, подчиняясь неспешному темпу.

Улыбается осоловело, совершенно не способный дышать:

— Ну давай же, я весь твой.

Алина упирается ладонями ему в грудь, прогибается в пояснице.

— О мой соверенный, — возвращает улыбку. — Я ведь только начала.

========== ix. приказ ==========

Комментарий к ix. приказ

предупреждения: nc17, кинки, клубника part 2 и что вы мне сделаете.

да, я снова писал в чужом лс.

Тишина в этих стенах иная. Не напряжённая, не полная едва различимыми ушам шагами слуг, их шепотками; не взрывающаяся звонкими голосами молодых, излишне эмоциональных гришей или басистыми — генералов и главнокомандующих.

Тишина разливается волной парного молока; морской пеной, омывающей босые ступни. Ныне их касается холод каменных плит, и Алина поднимается на носки, едва не пританцовывая. О том, что спускаясь на кухню, нужно было обуться, она не подумала, слишком расслабившаяся и изнеженная внезапным спокойствием: вырываясь из духоты столицы, из дворцовых клеток в спасительную гавань их личной резиденции, Алина из великой правительницы снова становится девчонкой, которой не дать больше семнадцати, даже заглянув в глубины карих глаз.

Она ловит себя на том, что мурлычет под нос невесть какую мелодию, сливая с чаши с вымытой клубникой остатки воды. Ярко-красная, большая, словно самоцветы, ягода являлась и является по сей день любимым лакомством равкианской королевы, напоминая своей сладостью о вкусе к жизни, когда вечность внезапно начинает отдавать чем-то стылым. Сизым. Серым.

Впрочем, с Дарклингом ей никогда не приходится чувствовать скуку.

Мысль весёлая и хлёсткая. Алина усмехается себе под нос и, уйдя слишком глубоко в свои размышления, ахает, когда сильные руки обвивают её за пояс. Чаша с ягодами едва не падает из рук.

— Ты долго, — выдох Дарклинга обжигает висок. Алина успокаивается и тут же расслабляется в его руках. Тон не укоряющий, но недовольство ощутимо — где-то внутри, на задворках их связи, чья природа не устаёт поражать Алину даже спустя вереницу лет. Её ветви проросли так глубоко, что ни вырвать — только разодрать себя на части.

Алина не уверена, что сможет ощущать себя правильно, не чувствуя каждый миг биение чужого сердца.

— Где всё хвалёное терпение равкианского короля? — она смеётся, пока его руки сжимаются крепче, сминая ткань рубашки — его рубашки, в которую она ленно облачилась, криво застегнув пуговицы. Была мысль не одеваться вовсе, но тогда она бы не сделала и нескольких шагов из их спальни, где кровать насквозь пропахла их общим запахом. Оказываясь с ней наедине, её Беззвёздный Святой словно приоткрывал ящик с обузданным до того голодом. Алина не может сказать, что ей то не нравится: эти жадность и нетерпение, это вожделение, коим она заражена ничуть не меньше, ведь их обязанности, а то и недопонимания (как можно было легкомысленно назвать разлады, сравнимые с трещинами в земной тверди) разлучали их на долгое время.

— Осталось в столице.

Дарклинг трётся носом о её щёку. Принять бы за ленность, но в хватке рук ощущается мрачная сила. Алина выдыхает судорожно, всё ещё держа в руке чашу, словно спасительную соломинку. Но даже она не может сдержать порыв вжаться в него спиной и потереться провокационно, чтобы ощутить поясницей, как легко её правитель возбуждается.

— Придётся подождать, — Алина отфыркивается, маскируя этим рваный выдох и волну жара, стёкшую в низ живота.

Она цепляет из чаши ягоду и подносит ко рту, не без наслаждения обхватывая губами, дабы прочувствовать от и до кислинку и следом разливающуюся во рту сладость.

Одновременно с этим руки Дарклинга касаются её груди сквозь рубашку. Алина чудом не стонет и не давится. Лишь прожёвывает медленно.

— Не провоцируй меня, — Дарклинг кончиками пальцев обводит её затвердевшие соски, слишком отчётливо проступающие бусинами через ткань.