Стоит мягко качнуться на его бёдрах, вжимаясь пахом в пах, и прочувствовать, как он легко заводится; как сильно его возбуждение, вжимающееся Алине в промежность.

Она тихонько стонет, когда Дарклинг вскидывает бёдра. Нетерпеливый.

Надо бы приструнить и напомнить правила игры, на которые он сам согласился.

Дарклинг шипит, стоит оцарапать ему соски.

— Не мешайся, — Алина зализывает языком каждый, в том числе не забывая и про бурый шрам; покусывает игриво, чувствуя, как рот наполняется слюной: Дарклинг снова двигает бёдрами. Мягче, одной волной, вжимаясь в неё. И так губу закусывает, что Алина почти ломается. Но не ведётся.

Она приподнимается на коленях под его недовольный, едва слышимый, но стон. Гортанный, полный разочарования. Услада для ушей.

— Веди себя хорошо, мой соверенный, — голос не урчанием вырывается, а рыком: недовольным, но скорее голодным. Это пытка для них обоих, но Алине так нравится мучать того, чья выдержка высечена из самих скал и изламывается только рядом с ней: спустя годы Дарклинг всё так же ненасытен до её тела, до её выходок и того, как она из рук его ускользает, чтобы попасться позднее, когда невозмутимый и всемогущий король теряет терпение настолько, что рвёт на ней платья, усаживая на ближайшую поверхность или вовсе вжимая в стены, не думая о том, что их могут услышать. Алина играет на его чувствах умело, перебирая струны. Впрочем, зная, что он вполне способен ответить: болезненно, волнующе, когда ей хочется или зацеловать его до смерти, или задушить ночью.

— А не то ты оставишь меня одного? — Дарклинг усмехается, сглатывает едва заметно: дёргается кадык. И Алина, не сдержавшись, снова целует его в шею. Влажно, горячо. Как он любит.

— Занятно бы ты разбирался со своей проблемой, — веселье ощутимо щекоткой в её голосе, в сладких поцелуях, коими она осыпает его грудь с довольным урчанием. Стоит прогнуться в пояснице, что совсем не пристало даме из высшего общества, как она ощущает рождающийся в его груди рык. Что не мешает ему захлебнуться выдохом да скользнуть языком по сухим губам.

— Уверен, ты бы хотела на это взглянуть, — он отбивает провокацию почти лениво. Алина бы поверила, не чувствуй она его возбуждение всей своей сутью; не вжимайся он пахом в неё минутами ранее в жажде большего.

Но слова прокатываются яркой вспышкой по всей спине.

Он умудряется обыгрывать её, даже будучи связанным. Беспомощным. Лежащим под ней, расхристанным, почти нагим.

Алину это и восхищает, и бесит до желания, чтобы он потерял голову, чтобы снова застонал просяще, чтобы умолял коснуться его.

— Только если бы ты представлял меня, — произносит она совсем невнятно, но прячет эту неуверенность за укусом. Дарклинг втягивает живот, напрягаясь всем телом: высушенные мышцы его поджарого тела резко проступают чётким контуром, и Алина обводит его пальцами и языком, рисуя неясные самой себе знаки. Наверное, выводя своё имя.

Дарклинг дёргает руками.

— Сплошная услада для глаз видеть твои холёные запястья скованными. Тебе пошли бы цепи, — Алина трётся о его живот щекой, щекочет волосами. Дарклинг чертыхается едва слышно, а затем сгибает ноги в коленях и резко толкает её на себя, заставляя практически упасть, ткнувшись носом куда-то между плечом и шеей.

Алина ругается, выпрямляясь на руках.

— Несносный ты мерзавец, — ругается в самое ухо, кусая: безо всякой игривости, наказывая болью.

— Тебе это нравится, — Дарклинг дёргается и, святые, смеётся, приподнимаясь, насколько может, чтобы вцепиться зубами в ответ в её плечо. Сквозь ткань лёгкого платья. Так похожего на ту земенскую тряпку, которую Алина носила когда-то очень и очень давно. Только ныне ткань дорогая, лёгкая и мягкая. И, в наказание самому Дарклингу, едва ли не стеклянная, не скрывающая изгибов желаемого им тела; позволяя разглядеть в вырезе потяжелевшую грудь.

Алина охает и сжимает его шею, укладывая обратно. Точнее, он позволяет уложить себя обратно. Улыбается сыто и медленно облизывается. Разбей ему Алина губы, он бы облизывался так же.

— Я уже наказан, моя королева, — и дёргает руками, скованными у изголовья кровати. — Но всё ещё не умоляю тебя.

Алина расцарапывает ему шею под его довольный смех.

— А тебе так хочется?

Она приподнимается выше, чтобы коснуться губами изнанки запястий, прямиком над металлом, что оставляет на коже бурые следы: кое-кто слишком рьяно вырывается, не жалея своих рук и не думая о том, что могут подумать те, кто увидит эти метки.

Дарклинг дышит шумно и жарко: она это чувствует своим животом, сквозь ткань.

— Только дай мне выбраться, — он старается звучать спокойно, играя по своим правилам, но, святые, Алина хорошо знает, когда его начинает вести от возбуждения. Ещё немного, и он будет пьянее, чем от всех вин Керчии.

— Конечно, прямо сейчас.

Она обводит языком его вены, целует чувствительное место на изнанке локтевого сгиба и спускается обратно, чтобы замереть столь близко от желанных губ.

Дарклинг приподнимается, но не может дотянуться.

— Алина.

— Что? — она улыбается так лисяво и лукаво, что кожей чувствует, как у него расширяются зрачки: от бешенства и желания. — Это ведь уже почти больно, да?

Он молчит, только дышит загнанно.

Её могучий, её беззащитный зверь.

Стоит склониться и всё же поцеловать его, но не дать прочувствовать, не позволить перехватить инициативу. И, отстраняясь, она срывает долгожданный, ещё один стон.

— Ещё!

Он требует и приказывает.

Алина только смеётся, сползая ниже, устраиваясь меж его ног, чтобы вновь поцеловать напряжённый живот, скользнуть языком вдоль дорожки к поясу штанов. Ладонь накрывает его пах, мягко массируя.

Дарклинг откидывает голову, прогибаясь в спине, подставляясь под её руку.

«Ещё!»

Совершенно блядская картина. Алина никогда этого не произнесёт вслух, да и не пристало так выражаться королеве, но между её собственных ног становится так горячо и влажно, так больно и сладко, что она едва перебарывает желание потереться о его бедро; плюнуть на всё и оседлать его тут же.

— Видели бы тебя таким, — трудно звучать так же насмешливо, когда во рту собирается вязкая слюна. Под ладонью — твёрдо и горячо, даже сквозь плотную ткань. Она мягко оглаживает, навалившись на его ноги и не давая даже двинуться.

— Хочешь… — святые, Дарклинг почти хрипит, глядя на неё сверху, — чтобы увидели?

Свободная ладонь проходится по крепкому бедру, выше, к выступающей тазовой кости.

— Тогда придётся повыжигать многим глаза, — буднично отвечает Алина под его низкий смех. Не меньшая собственница, чем он сам. По образу и подобию взрощенная такой же хищницей. И ему это нравится: настолько, что он до сих пор не призвал тьму, чтобы освободиться. Настолько, что дышит тяжело, раскрасневшийся и взмокший.

Алина ослабляет завязки его штанов, чтобы коснуться ладонью и едва не обжечься о жар чужого желания. Дарклинг шипит.

— Какой нежный, — Алина поддевает, но послушно облизывает собственную ладонь, чтобы коснуться ещё раз, плотно обхватив и скользнув по всей длине.

— Ещё скажи, что ты сама не хотела бы меня внутри, — он так напряжён, что Алине его почти что жаль. — Уверен, ты вся мокрая.

Когда он так откровенен, сложно не вспыхнуть лицом. Алине бы губу закусить, но она предпочитает сомкнуть зубы на чужой тазовой косточке. Острые углы в этом теле её раскатывают, как и сильные мышцы, и эти глаза, и этот голос, и его проклятый рот.

— А у тебя стоит так, что хоть гвозди забивай, — парирует она едко. Дарклинг смеётся и захлёбывается: смехом, стоном, когда видит, как Алина скользит губами вдоль, сопровождая движение собственной ладони.

— Хочешь что-то сказать? — интересуется она, не наращивая темпа и ощущая всё гнедое напряжение под собой.

На секунду кажется, что Дарклинг вырвется следующим рывком. Но он упрямо сжимает губы.

Алина жмёт плечом, продолжая, пусть собственная выдержка лопается канатами.