— Ты звучишь отвратительно.
— А ты лицемерно. Всё это, — Дарклинг обводит рукой шатёр, лагерь, весь Север, а то и мир, — наша с тобой доска для шахмат. Думаешь, они этого не понимают?
— Даже если понимают.
— Мир не изменить красивыми словами, Алина. Я говорил это тебе не раз. Всегда будут жертвы.
Алина неожиданно срывается следом, уязвлённая, как и раньше, его ледяным тоном и различимым высокомерием. Как же эта сиротка с солнцем в венах не может уразуметь!
— Их было бы ещё больше, не сдерживай я тебя всё это время!
Он дёргается. Едва заметно, но словно от удара. От хлёсткой пощёчины, которую Алина могла бы отвесить. Которую ей бы следовало отвесить вместо этих ужасных слов.
Она прижимает ладонь к губам.
— Нет. Я не это имела в виду!
— Так вот почему ты пошла со мной тогда, — Дарклинг на неё не смотрит. И это оказывается хуже, если бы он когда-нибудь поднял на неё руку. — Сдерживать меня, как пса на поводке?
— Это не так.
Она мотает головой. В отрицании сказанных им и ею слов.
— Я не это подразумевала, ты и сам знаешь!
Дарклинг взмахивает рукой. Почти как разрезом, но лишь обрывая её.
— Замолчи, Алина. Я услышал достаточно, чтобы вновь убедиться в том, что спустя многие годы ты так ничего и не поняла, продолжая гнуть свою линию маленькой святой.
Возмущение вытапливает нахлынувший ужас, но лишь на секунду: подсознательно Алина слышит треск плотины:
— Может, это ты не можешь принять иные правила игры, всё так же не чураясь жестокости, потому что она тебе привычна? Люди устали от войны!
— Я тоже устал! — он рявкает, и Алина отшатывается, на мгновение увидев то, что когда-то сделала с ним их общая непредусмотрительность: тьма отступает из глаз, до того затопив их до краёв, едва не вылившись в набухшие чернотой сосуды. — Я хочу мира для нашей страны и места, где гриши смогут жить спокойно без оглядки на таких чудовищ, как дрюскели, что по-прежнему жгут нас, как монстров из сказок; как шуханцев, разбирающих нас на органы, чтобы понять, где же эта сила запрятана: в лёгких, селезёнке или в печени? Без оглядки на то, что им вот-вот придётся снова сражаться. Но ты по-прежнему держишь меня в рамках чудовища.
«Сделай из меня злодея»
Святые, как она ненавидит эти слова!
Дарклинг дышит тяжело, глядя сверху. Алине бы себе язык отрезать, потому что она не решается протянуть к нему руку.
Он берёт плащ. Без резкости движений, возвращая себе контроль — рывками, скрывая всякие эмоции, доказывающее, что он что-то может чувствовать.
— Что ты надумал?
— Оставайся, — отмахивается Дарклинг, накидывая плащ на плечи. — Я напомню тебе о сути вещей, понимание которых ты так яростно отрицаешь. Может, тогда это отучит мою королеву от вероломности.
Алина не успевает подумать, прежде чем разворачивает его за плечо и замахивается: ладонь простреливает жаром от удара по чужой щеке.
Голова Дарклинга отворачивается. Он замирает. Они оба замирают.
— Да как ты смеешь? — Алина шипит, подступая настолько близко, что лишь слои одежды мешают им впаяться друг в друга. Она дышит яростно в своём бешенстве ему в ямку ключиц: — То, что я делаю, так или иначе связано с тобой. Я отреклась от всего, чтобы дать нам иной шанс. Может, это ты не понимаешь сути вещей? И не хочешь меня слышать? Ты хотя бы раз задумался, почему я сбегаю, почему так поступаю? Думаешь, я не устала каждый раз сталкиваться с тобой?
Дарклинг медленно поворачивается.
— Возможно, тебе следовало выбрать своего отказника, а мне протянуть нож, а не руку, — цедит он так холодно, что вся кожа покрывается мурашками. — Любой другой я бы оторвал обе, Алина.
— Так оторви.
— Любая другая — не моя королева, — отрезает Дарклинг. — Ты, видимо, соскучилась по вражде со мной. Найдёшь себе и здесь какого-нибудь верного, словно побитый пёс, отказника?
— Замолчи!
Алина колотит по его груди кулаками и закрывает глаза. Под веками печёт: обидой, злостью, беспомощностью.
— Я никогда… — она спотыкается на собственных словах, но приказывает себе звучать твёрдо, только всё равно скатываясь в шёпот: — Я никогда не жалела о том, что осталась. Я могла убить тебя в любой момент, если была бы вероломна. Но я этого не сделала.
Не нужно видеть, чтобы поймать пробежавшую по его коже дрожь. Дарклинг смотрит на неё. Его взгляд вспарывает ей кожу, эти дорогие, подаренные генералом меха, её всю — насквозь, добираясь до самого сердца, до ткани мироздания, из которой они оба сотворены.
— Услышь меня, — Алина открывает глаза, внутренне страшась одного. Только одного. Что её слова встретит пустота.
Но Дарклинг стоит перед ней, в стане врага, взъерошенный, взбешённый, вымотанный дорогой. В очередной раз явившийся за ней с упрямством, достойным незыблемых гор.
— А ты — меня, — говорит он. Это не звучит примирением. Приказом, требованием. Дарклинг не знает пощады, но его руки притягивают её к себе. Не утешением — жаждой обладания, тоской и той болью, что они причиняют друг другу.
Алина поднимает голову, вжимаясь лицом в его шею на сгибе плеча, в ткань и кусок обнажённой кожи. Горячей, пульсирующей артериями. Гнедым бешенством, предназначенным ей одной.
— Есть кое-что, что не изменится. В твоём понимании или моём — не суть важно.
Дарклинг молчит, не задавая побуждающих ответить вопросов.
Он знает ответ.
Алина поднимает руки, обвивая его шею, зарываясь пальцами в волосы.
— Ты монстр, — отвечает она, чувствуя, как усиливается хватка. — Но ты мой монстр.
========== viii. сопротивление ==========
Комментарий к viii. сопротивление
вообще, тут, скорее, nc17. или что-то между.
в общие предупреждения проставлять не буду, но:
pwp, кинки, чуть нецензурной лексики, немного dirty talk, связывание и Алина наслаждается своей властью как может.
лучшая награда в моей жизни. (с) сол королева
если найдёте нестыковки, постучитесь в пб, а то я опять писал в чужом лс.
Ей нравится лишать его контроля.
Ей нравится чувствовать его беспомощность под губами: каждым прикосновением, дразнящим поцелуем, что вызывает дрожь в этом сильном теле.
Алину ведёт, как не пьянит ни одно вино, стоит увидеть, как вздуваются вены на скованных ею руках; как Дарклинг дышит: рвано, яростно, голодно; как сверкают его глаза.
Из раза в раз он злится, но принимает правила игры, пускай его терпение по швам трещит. Пускай отвратна ему мысль поддаться кому-то, оголиться настолько, чтобы позволить касаться так бесстыдно, так откровенно, не скрывая своей реакции.
Алина посмеивается, седлая его бёдра, напряжённые и твёрдые, словно кремень.
— Неужто ты до сих пор не доверяешь мне? — она улыбается, склонившись, чтобы потереться носом о гладко выбритую щёку: трепетно и мягко, заставляя Дарклинга крепче сжать челюсти, до резко проступающих углов. Идеальных, о которые хочется порезаться пальцем, припасть губами в благоговении.
— Предпочитаю контролировать всё самому, — отвечает Дарклинг сквозь сжатые зубы, на шумном выдохе, пока Алина упирается ладонями в его нагую грудь, пальцы поджимая, как кошка выпуская когти: впивается, оставляя полумесяцы отметин.
Она его не целует, хотя хочется: пока не заболят губы; пока не кончится кислород; пока не наступит конец миров.
— Поэтому будет так приятно заставить тебя просить, — Алина смеётся. Он вздрагивает: ему щекотно.
Кто бы мог подумать, что у великого заклинателя теней такая чувствительная кожа?
— Я не прошу, — цедит он, всё такой же гнедой и упрямый. Алина любит ломать его волю ничуть не меньше, чем то, как он на ней отыгрывается. Так, что после не сходятся колени.
— Это мы ещё посмотрим, — словно за усы хищника тягая, Алина дразнится.
Ей его так хочется: беспомощным, ей принадлежащим, что сводит внутри всё желанием, едкой волной, ошпаривающей, выворачивающей кости.
Язык касается шеи широкими мазками, вылизывая всё так же по-кошачьи. Алина каждое его слабое место знает, от чего глаза кварцевые подкатываются, а пальцы сжимаются в кулаки; от чего Дарклинг голову откидывает, подставляясь под её влажные поцелуи, безмолвно требуя ещё.
