Алина со всей невозмутимостью, на которую способна, отправляет в рот ещё одну ягоду, бездумно смотря на стол с мраморной столешницей. Голубые, бирюзовые и бежевые прожилки блестят от солнечных лучей, льющихся золотым водопадом из открытых окон. Дуновения ветра мажут по щекам, но Алина не чувствует и толики прохлады: её всю обжигает раскалённостью чужого тела, прижимающегося сзади.

Каждый раз осознание разливается внутри волной высшего удовольствия.

Он её хочет.

Пускай совсем недавно они не могли оторваться друг от друга в постели, и теперь на всём теле Алины красуются отметины их страсти. Как и на теле самого Дарклинга.

Жмурясь, она может воспроизвести каждую, спиной чувствуя напряжение его грудных мышц, тем временем вжимаясь всё больше и нарочито мягко потираясь о его пах. Во рту — кисло и сладко, и восхитительно.

— А то что?

Алина тянется к ещё одной ягоде, стараясь не думать об узорах, что выводят пальцы на её разом потяжелевшей груди.

Рука Дарклинга опережает её, цепляя из чаши ягоду. Блестящую, алую и обещающую наслаждение своим вкусом.

— Вот что, — он выдыхает ей в ухо, прикусывает почти не игриво. Почти больно. Алина вздрагивает и тихонько стонет. Клубника оказывается подле её губ, поданная чужой рукой. Сложно смотреть на ягоду, а не на выделяющиеся на запястье вены и совершенство чужих пальцев. Пальцев, что каждый раз творят с ней вещи, заставляющие скулить и просить большего.

Алина опускает веки, чувствуя взгляд Дарклинга на периферии, и обхватывает клубнику губами. Не откусывает сразу, позволяя ей выскользнуть изо рта, чтобы обхватить снова.

Его дыхание утяжеляется.

Алина повторяет движение несколько раз, прежде чем откусывает. Ещё и ещё, едва не клацнув зубами по костяшкам.

— Кусаешь руку, которая кормит?

Он смеётся ей в шею. Щекотно, горячо. Губы задевают кожу. Дыхание — её сдирает ожогом. Алине бы лучше думать о его руке, всё ещё ласкающей грудь сквозь рубашку, нежели о том, как твердо у него в штанах, натянутых, видимо, наспех, даже с не зашнурованными завязками. И как рот у неё самой наполняется слюной от этого осознания.

Хочется повернуться, но проще было бы расколоть скалу, нежели сделать что-то, чего не хочет сам Дарклинг.

— А если так? — Алина откидывает голову, тяжело дыша. Под рубашкой — ни нитки белья, и она остро ощущает свою уязвимость. Особенно, когда проворные пальцы расстёгивают несколько пуговиц.

— Будь хорошей девочкой, — Дарклинг прикусывает кожу вместе с бьющейся жилкой. Сжимает зубы крепче, заставляя выгнуться.

Алина осознаёт, что с трудом держит чашу.

С ещё большим трудом ей думается, что удача им благоволит отсутствием кого-либо ещё в этом доме. Они оба предпочитали уединение друг с другом и отсутствие кого бы то ни было.

— Иначе накажешь? — она усмехается, облизываясь. Сердце срывается с удерживающих его сосудов, когда Дарклинг берёт ещё одну ягоду.

Да. Накажет.

Она едва сдерживается, чтобы не просунуть руку за спину и положить на чужой пах, огладить сквозь преграду одежды, вырывая с губ не стон — рык. Дарклинг в том настроении, когда может нагнуть её над этим столом и взять, пока она не охрипнет, выстанывая его имя молитвой и звучным ругательством.

Влага размазывается по губам, когда он обводит их кончиком ягоды. Алина повторяет игривое посасывание под его усмешку и жалящие поцелуи:

— С едой не играют.

Плечо жжёт следом укуса. Дарклинг стаскивает с неё рубашку, обнажая почти что до живота. Алина в один миг резко ощущает себя излишне порочной в этой полунаготе. Между ног становится нестерпимо жарко. Влажно.

Съедая ягоду, она всё же кусает Дарклинга за пальцы.

Тот не убирает руки, позволяя сомкнуть зубы ещё и ещё. Игривой лаской, языком собирая сладковатую жидкость.

— Возьми в рот.

Дрожь пронизывает всё тело: от этого тона, от самих слов.

Алина выдыхает со свистом и послушно обхватывает его пальцы — указательный и средний — губами.

— Умница, — Дарклинг почти урчит, спускаясь свободной рукой ниже, к её животу.

— Поставь вазу. И расстегни рубашку.

Руки плохо слушаются, пока Алина выполняет сказанное. Не пожелание, а приказ, сказанный тем тоном, что в случае отказа у неё не останется одежды. Вообще. Пока он не пожелает иного.

Прежде Алина терпеть не могла эту властность, но сейчас у неё подгибаются колени.

Дарклинг целует ей плечо и лопатку, оцарапывает зубами кожу.

— Глубже.

Алина сглатывает. И принимает пальцы глубже, лаская их языком. В отместку цепляя кромкой зубов.

Дарклинг перестаёт гладить её бедро, к которому успел спустить руку.

— Хорошей девочкой, Алина, — он цокает. — Иначе я заставлю тебя удовлетворять себя передо мной.

Лицо вспыхивает. Она бы отстранилась, чтобы сказать ему, какой он мерзавец, но Дарклинг сам потирается о её ягодицы с шумным выдохом.

Ей остаётся только послушно посасывать его пальцы, стараясь не думать о том, как выглядит со стороны. Иначе последний оплот здравомыслия ей

откажет.

— Достаточно, — отрезает Дарклинг, высвобождая руку под слишком громкий и влажный звук. У Алины горит лицо.

Они делали друг с другом.. всякое. Но каждый раз он находит способ смутить её.

— Не медли! — Алина рычит, откидывая голову ему на плечо, желая поторопить руку, но не смея пошевелиться.

— Ты мне приказываешь?

Алина не может не охнуть от его голоса. Жмурится, заставляя успокоиться своё сердце, пока между ног всё пульсирует почти болезненно.

Пожалуйстапожалуйстапожалуйста.

Она напрочь забывает о ягодах, об их вкусе, смакуя на языке лишь привкус кожи Дарклинга, когда шепчет, повернув голову. Ему в выимку между шеей и плечом, вжимаясь губами в основание:

— Ну же, разве ты не хочешь посмотреть, насколько твоя хорошая девочка тебя хочет?

Одна ладонь оказывается у неё на шее, сдерживая. Алина вся сотрясается дрожью в предвкушении, когда Дарклинг, наконец, касается её там, где хотелось больше всего.

Она стонет, ведь он знает, как надо приласкать свою королеву, словно дикую кошку.

Она прогибается, вжимаясь ягодицами в его твёрдый член и скулит, когда Дарклинг не медлит: его пальцы, смоченные её слюной, оказываются внутри. Горячо, влажно, так хорошо.

Он не разменивается на долгую ласку, и от набирающих темп движений, от этой заводящей почти остервенелой грубости, Алина не может дышать. Стоны рвутся хрипами, а она сама стремится насадиться глубже, но хватка на шее не даёт шевельнуться больше нужного.

— Не заставляй меня прерываться, дабы отшлёпать тебя, — Дарклинг рычит ей в ухо. Сбито, сорвано.

Этого оказывается достаточно, чтобы оргазм накрыл её с головой одной погребающей под собой волной.

— Александр!

Она дрожит, сотрясается в его руках, но Дарклинг не даёт ей передышки, доводя снова и снова одними влажными, излишне громкими в этой особой тишине звуками, от которых у Алины горят лицо и уши.

Он берёт её пальцами до тех пор, пока у неё в действительности не подкашиваются колени; пока она его имя не стонет сплошной мольбой, сжимаясь вся. И тогда сильные руки подхватывают её, удерживая в объятиях.

Алина дрожит, сжимая ноги, пронизываемая слишком острым удовольствием. Взмокшая, тяжело дышащая, она, наконец, поворачивается в его руках, чтобы столкнуться с бездной аспидных глаз.

Дарклинг усмехается и облизывает собственные пальцы под её широко распахнувшиеся глаза.

— В следующий раз не заставляй меня ждать, — он почти мурлычет, но голод в его голосе обтёсывает кожу, обжигает внутри. Алине кажется, что из неё вычерпали все резервы, но смотря на его взмокший торс, на то, как он вздымается от тяжести дыхания, ей чудится, что их общему вожделению нет конца.

Пусть и стоит она, удерживаемая лишь его руками. Ноги дрожат.

— Непременно заставлю, — Алина обхватывает его шею руками, чтобы притянуть к себе и поцеловать.

Дарклинг прикусывает ей нижнюю губу. Зализывает языком. Зверь под ликом человека.