— Но кто сказал, — его руки скользят по её спине будоражащей щекоткой; Алина вздрагивает, — что сейчас я с тобой закончил?

Алина гортанно стонет ему в рот, пока руки, наконец, находят завязки его штанов.

— Прикажешь мне?

Дарклинг наматывает её волосы на кулак, оттягивая. Алину ведёт от этой властности, когда он целует почти целомудренно её под челюстью.

— Да, моя милая, — он улыбается ласково, прежде чем улыбка становится оскалом.

И ставит её на колени.

========== x. ярость ==========

Алина хочет выглядеть грозно, дышать злостью, а вовсе не казаться обиженной девицей, чьи нежные чувства были задеты.

Алине бы привыкнуть, что упрямство Дарклинга непреодолимо, как гнедые фьорды; ей бы смириться, но она только пуще прежнего выпускает когти и скалится.

Ей бы сдаться, но она спорит с ним до хрипоты, а после рычит, что видеть его не хочет. Только хочет, да прижать к себе покоренного. Но Дарклинг не покоряется, строптивый и упертый, как дикий жеребец; как неукротимая стихия, схлестнувшаяся с волной её сопротивления.

От такого бы дрожать стенам и ползти трещинам: их силы просачиваются штормами в сколах самоконтроля; в том, как Алина голос повышает в ответ на айсберги чужого спокойствия.

Ярость Дарклинга — не в криках, не в попытках демонстрацией физической силы на место поставить. Ото льда в его голосе бы спрятаться за тёплыми шкурами и пляской пламени.

Алина провоцирует его до тех пор, пока не обмерзают пальцы; пока за слоем наледи не оказывается пожар да кипящая смола: от такого обуглятся кости и кожа слезет.

Иной бы страшился, но Алина отвечает тем же, чтобы позднее не поворачиваться на звук открывшейся двери. Не реагировать, чувствуя тепло чужого тела спиной — Дарклинг подходит сзади вплотную. Пальцы — холеные, ненавидимые и страстно любимые — оглаживают плечи призраком прикосновения, прежде чем он Алину в себя вжимает.

Она не может сдержать шумного выдоха, поворачиваясь в сомкнувшихся тисках.

Дарклинг так смотрит, что расплавиться бы под этим взглядом, разлиться морем подле его ног. Но Алина разгорается внутренним светом.

— Это ты так извиняешься? — она шипит, ногтями по его лицу ведёт со мстительной радостью. Он по-звериному голову выворачивает, чтобы укусить её за пальцы. Скорее больно, нежели игриво.

— Ты нечеловечески горяча, когда злишься на меня, — ладони обводят её стан, ниже по спине скользят, сжимают ягодицы.

— Это всё ещё не извинение, — Алина дышит тяжело, рефлекторно хватаясь за его плечи, как за выступ скал, с которых каждый раз срывается в бездну: его глаз и голоса.

— Мы оба не отступимся, — Дарклинг посмеивается, почти её целуя, но вместо этого опускается к шее, к призывно выглядывающему плечу, словно ждущему его действий.

Алина ненавидит себя за то, что хочет обхватить его ногами.

— Так чего же ты пришёл? Надеешься поцелуями урвать мою милость?

Дарклинг крепче сжимает ладони.

Алина хочет его руки в другом месте, но не успевает приказать, задохнувшись, когда он говорит, снова целуя в плечо:

— Я хочу тебя. Сейчас, — и стоило бы отвесить ему пощечину за такую уверенность, за эту воистину королевскую наглость, но Алина уже отчетливо видит, как оседлает его в ближайшем кресле, заставив задыхаться от удовольствия.

— Скажи ещё, — Алина откидывает голову.

Дарклинг усмехается. Глаза у него сверкают, а улыбка становится пьянее, слаще. Хочется её попробовать. И его самого — тоже.

— Я хочу тебя, — повторяет послушно. — Хочу. Тебя. В тебя, в твоё тело и выпить твоё возбуждение досуха.

Руки поднимаются выше, чтобы разобраться с шнуровкой её платья. Черного, из плотной ткани. И оно падёт — знаменем полной капитуляции.

— И я пришёл не за твоей милостью, — Дарклинг заглядывает ей в глаза, как делает всегда, и Алина всегда перестаёт дышать. — Я хочу твоей ярости.

========== xi. возвращение ==========

Комментарий к xi. возвращение

флафф.

часть первая, будет продолжение, вытекающее отсюда же.

пост: https://vk.com/wall-137467035_2441

Напряжение сковывает воздух раскалёнными тисками, пускай вне дворцовых стен с каждым выдохом изо рта вырывается уже заметное облако пара: осень немилосердно прохладна в этом году, окольцовывает объятиями стремящуюся поскорее впасть в грядущую спячку природу.

Вся столица, от дворцовой площади до безымянных улочек, вторит ей, замеревши: стук копыт как будто тише отбивает свой неровный ритм по каменным мостовым; крики торговцев, визги детей — старый город стихает, словно прислушивающееся к шуршанию веток настороженное животное, чьё сердце — дворец — бьётся слишком громко в безмолвном, немного паническом ожидании.

Спустя годы и мириады сражений привыкнуть бы, но лёгкие опадают парусами, чтобы вновь расправиться и пиками мачт пронзить кожу с изнанки, пока Алина сжимает кованые перила на балконе, словно могла бы погнуть металл. Пальцы сковывает холодом.

Сверху хорошо видно всеобщее мельтешение: накануне вся Ос-Альта встрепенулась, заслышав о возвращении армии.

Они возвращаются.

Он возвращается.

Спустя долгие зимы и лета, под ореолом подступившей рыжевласой осени, когда опадающие листья не успевают смести с широких проспектов и они шуршат под подошвами, копытами, под колёсами телег, а взметнувшись порывами ветра, кружат подле вскинутых знамён. Чёрных, как сама ночь. Расшитых единственно-верным знаком.

Золотое солнце в затмении.

Когда-то то были символы сильнейшего гриша и предназначенной ему святой. Смертью, жизнью, противовесом.

Ныне — то знамя всей Равки, переродившейся в нечто более ужасающее и величественное, полное неподвластной мощи.

У Алины колет пальцы желанием наплевать на условности и предписания ожидания на троне обладательницей той силы, что оберегала столицу и близлежащие города все прошедшие годы; с прочным замком на истинных эмоциях оставленной в одиночестве девочки, пусть ей давно не семнадцать. Ей хочется забыть об этом всём и сорваться бегом вниз, сквозь идеальные сады, сквозь ворота, отбросив весь королевский пиетет, дабы воочию увидеть возвращение короля.

Дабы первой заключить его в объятия, не уступив дворцовой суете.

И ей бы ждать в тронном зале.

Ей бы поступать, как должно королеве.

Но из них двоих Алина была и остаётся пламенем — бесконтрольным и неудержимым. Способным успокоиться лишь в леденящих оковах чужих рук, ибо долгие месяцы тревога изъедала ей кости смутными, дурными вестями.

Пусть они встречались во снах, и, засыпая, Алина заталкивала страх как можно глубже.

Страх, что однажды она, ведомая мерцающей нитью, натолкнётся на каменную стену.

Алина не замечает, как ускоряет шаг, едва ли не срываясь на желаемый бег, ведь шум и крики, полные радости, становятся всё громче: чьи-то мужья и сыновья, чьи-то братья, отцы и любимые сердцу друзья вернулись домой.

Кто-то не вернулся вовсе, и стенания от боли потерь Алина могла бы представить, могла бы различить, не стучи кровь в ушах так громко.

Он наверняка чувствует её волнение.

Никто не рискует остановить Алину, когда она оказывается подле распахнутых ворот. Облачённая в чёрный, но всё же не выхолощенная волоском к волоску: белое золото ниспадает встревоженнными волнами, не подчёркиваемые ни витиеватой причёской, ни короной.

Ей всё равно, о чём будут шептаться знатные дамы и как это не понравится всем окружающим фрейлинам.

Ей всё равно.

Она заклинательница Солнца, и более всего в этот миг она жаждет увидеть своего правителя.

Сердце трепыхается в своей клетке, грозясь вот-вот выскочить. Всадники рассыпаются внутри бусинами. Дворцовую крепость наполняет фырканье лошадей, цокот и окрики опричников.

Шум нарастает, прежде чем схлопывается, словно накрытый колпаком.

Всё стихает, и верные, вытрепанные бойнями солдаты — люди, гриши, всё есть одно — расступаются, словно взрезанное горячей сталью масло, пропуская вперёд всадника, облаченного в чёрный с ног до головы. Плащ его клубится тенями, изорванными краями ниспадая с седла. Стоит его обладателю захотеть и щёлкнуть пальцами, как тени обретут плоть и острые когти. Станут тем, что зовут равкианским кошмаром.